«Кантон» прибыл в Сан-Франциско после полудня, но первым работникам-иммигрантам разрешили сойти на берег лишь к ночи. Канацзучи рассудил, что это сделано, чтобы не портить настроения белым горожанам: наверное, они не обрадовались бы, увидев при свете дня, сколько азиатов высаживается на их территории.
Когда кули, теснясь и толкаясь, устремились к трапу, он, напротив, отошел в сторону, чтобы с расстояния понаблюдать за тем, что происходит на пристани. Два китайца у подножия трапа выкрикивали указания: прямо, вперед, никаких разговоров, в здание! Охранники в черной форме, с длинными палками образовали широкий коридор, и поток иммигрантов, как скот на бойню, протекал по нему по направлению к высоким воротам длинного строения – контрольного пункта.
Внутри ангара, следуя отрывистым, лающим приказам, они послушно выстроились в очереди и предъявляли свои документы белым чиновникам. На широкие столы охранники выкладывали пожитки работников и открывали для проверки.
Канацзучи сообразил, что ему нужно сделать определенные приготовления.
До его слуха с передней части верхней палубы донесся разговор троих матросов, обсуждавших предстоящий отпуск на берег. Используя свое второе зрение, Канацзучи установил, что их низменные центры уже стимулируются предвкушением пьянства и разврата, и, когда последнего китайца отправили вниз по сходням, скользнул не вниз, а вверх.
Ухватившись за фал и перебирая руками, японец поднялся на двадцать футов, бесшумно спрыгнул позади матросов и дождался, когда один из них, кривоногий, мускулистый помощник механика, отошел к борту, обращенному в сторону моря, чтобы опустошить мочевой пузырь. Это оказалось последним, что бедняга сделал в своей жизни, потому что его голова оказалась в медвежьей хватке. Резким движением святой муж сломал моряку шею и всего за полминуты раздел тело, затем взвалил его на спину, добрался вдоль фальшборта до якорной цепи, скользнул по ней к маслянистой поверхности бухты и осторожно, без всплеска, опустил труп в воду. Держа одежду и сверток, в котором находилось его оружие, порошки и травы, над водой, он проплыл четверть мили вдоль пирса к пустому причалу и по лестнице выбрался на пристань.
Одежда оказалась вполне подходящей по размеру, а в карманах нашлось некоторое количество американских денег. До сих пор боги улыбались ему, но его путешествие только началось. Стоит поблагодарить мертвеца.
Никем не замеченный, Канацзучи легко перемахнул забор, забросил за спину сверток, в котором находился «косец», и направился в сторону Сан-Франциско. Он знал, что его сознанию незачем беспокоиться о том, куда он идет или как доберется: сэнсэй сказал, что видение, избравшее его для этого задания, само приведет его к пропавшей книге.
Шагая, Канацзучи повторял фразу, с которой раньше начинал свои медитации: «Жизнь есть сон, из которого мы пытаемся убежать».
– Они ни за что не вернут меня живым в ту проклятую черную башню Зенда! Тебя же, о мой лучший, дражайший друг и кузен Рудольфо, я должен возблагодарить за спасение моей жизни и возвращение на трон Руритании!
Бендиго Ример тяжело опустился на колени рядом со смертным одром короля, приведя в содрогание тронутый молью задник сцены с изображением Руританианских Альп, и замахал руками, что должно было обозначить глубину овладевших им чувств и то, что от избытка оных он лишился дара речи.
– Давай, бездарь несчастная, только декорации не порушь, – пробормотала Эйлин, созерцавшая это действо из-за кулис в ожидании своего выхода. Она проверила заколки в волосах, желая убедиться в том, что ее корона не слетит в оркестровую яму, как произошло на прошлой неделе в Омахе.
– Ваше величество, завершив здесь свои труды, я не считаю себя вправе принять какие-либо похвалы, ибо был горд и счастлив тем, что мне представилась возможность послужить вам так, как только и может англичанин, всем сердцем и душой, – произнес наконец Ример, прежде чем встать. Освещенный огнями рампы, он повернулся к публике. – Легко и радостно на душе у того, кто жертвует собой во имя великого, благородного дела.
Это сильное заявление побудило мужчин захлопать в ладоши, а женщин достать и поднести к глазам носовые платочки. Растрогать непритязательных граждан этого, как его, Бьютта, штат Монтана, было совсем нетрудно, и сейчас Ример нежился в лучах их некритичной любви.
Эйлин с отвращением фыркнула. Этот тип был слишком бесстыден даже для актерского племени.
– Но есть еще нечто, чем я мог бы послужить…
С этими словами Бендиго совершил стремительный бросок к левым кулисам. Шесть месяцев гастролей, а умение держаться на сцене так и не выработалось!
– Я верну вам любовь вашей невесты, принцессы Флавии, которая все то тяжкое время, когда судьба ваша оставалась неведомой, провела в молитвах о вашем возвращении.
«Ха! Да будь я Флавией, которой предстоит выйти замуж за этого плохо подстриженного олуха, я бы уже переспала с целым эскадроном драгун».
Ример сделал широкий жест в сторону кулис. Эйлин всколыхнула грудь, чтобы она попышнее выглядела в декольте (и плевать, что ее тут держат в качестве инженю), и, ни дать ни взять эфирное создание, выпорхнула на сцену.
– Мой господин, милорд, вы живы! Ужель осуществилась заветная моя надежда! Небеса да благословят вас!
Она склонилась над королем-болваном и принюхалась. Хоть то хорошо, что, пока этот тип находился за сценой, «в башне Зенда», он не ел лук. Последовавший смачный поцелуй обошелся без попыток с его стороны просунуть язык ей аж в горло – охоту к такого рода поползновениям она отбила у него еще в Кливленде, основательно двинув куда надо коленом. Бендиго трагически прикрыл глаза, не в силах видеть, как любимая женщина возвращается к королю, которого он спас. Тут опустился занавес, и публика, как и положено, разразилась аплодисментами. Ох уж эта американская публика – ублажить ее ничего не стоит.
– Эйлин, дорогая, во время нашей последней сцены вместе, когда я объявляю о моей… э- э… неумирающей любви к тебе, не могла бы ты произносить строчку о том, что мое кольцо всегда на твоем пальце, малость… э-э… побыстрее?
Бендиго Ример пялился на себя в зеркало, замерев в процессе снятия грима. Смотрел завороженно, как зачарованная змея.
«Ну и на что он, черт его побери, уставился?» Играть с этим типом на сцене уже было достаточным наказанием, делить же с ним одну уборную, к чему порой в таком захолустье вынуждала теснота помещений, и вовсе тюремный приговор.
– Бендиго, дорогой, смысл колебаний Флавии состоит в том, что она разрывается между ее долгом по отношению к королю и невероятной страстью, которую испытывает к дорогому Рудольфо. Если ответ Флавии прозвучит слишком поспешно, это, боюсь, не создаст впечатления напряженной внутренней борьбы. – Она подождала, пока эта мысль не дойдет до шестеренок в его башке, и чуть было не услышала, как они вращаются. – В общем, так я всегда это понимала.
– Если смотреть на роль с такой позиции, – пробормотал он, поглаживая подбородок с таким видом, словно каждое поглаживание придавало импульс мучительно трудному мыслительному процессу, – получается, что эта пауза для нас полезна.
– Если Флавия отчаянно влюблена в тебя, то лучше всего, наверное, не хранить это в тайне от зрителей, а дать им возможность догадаться.
– Как ты права! – проревел он, вскочив на ноги. – Благослови тебя Бог, моя дорогая! Я всегда считал, что ты замечательное приобретение для моей труппы!
Бендиго откинул голову назад и прыснул себе в рот из пульверизатора патентованного ароматизатора Маккариджа, который хранился в ящике его стола.
«О господи, значит, он собирается поцеловать меня!»
Дыхание Римера в целом позволяло заподозрить, что он недавно сожрал набальзамированного кота;
