сняв шапки, уселись возле котлов, Сенька, поставленный в охрану, привел двух оборванцев. Стянув шапки, они опустились на колени перед Фролом. Заросшие худые лица, сухие голодные глаза, грязное тело, просвечивающее под рванью.
– Боярин, возьми нас, Христа ради, – попросил старший.
– Я не боярин. Кто такие?
Незнакомцы опустили головы, потом старший махнул рукой:
– Коль не боярин, будь по-твоему – скажу, как на духу. Беглые мы, холопы боярские, с-под Звенигорода. На Дон пробираемся, оголодали – моченьки нет. Прослышали – Димитрий Иванович народ на Орду поднимает. Хотим сослужить ему, авось защитит?
– Есть ли на вас грех душегубства?
Старший замялся, младший решительно сказал:
– Не таи, батя, коли начал. Может, облегчим душу?
– Есть такой грех. Огнищанина, надсмотрщика боярского, прибили. Мало, зверь был, его вон, сына мово, невесту опозорил…
Мужики, настороженно молчавшие, вдруг загудели, как шмели:
– Какой же это грех?
– Господь прощать велит…
– Таких прощать?
– Тихо! – сердито оборвал Фрол. – Свой суд, значитца, учинили над огнищанином? Почем ж тиуну али самому боярину челом не били на того разбойника? Што же получится, коли всякий холоп станет свой суд вершить?
Поднял голос Ивашка Колесо:
– Фрол! Ты разве забыл слово святого Сергия? Разве нет у них тропинки к богу и к людям?
Фрол поскреб макушку, хмуро сказал:
– Коли покаялись, можно еще верить вам. Своей и вражьей кровью грех смоете. Дайте им место у котла…
На другой день, в самую жару, остановились на отдых в тени осокорей над ручьем пообедать да коней попоить. Едва достали калачи, из перелеска появилась дюжина рослых монахов. Все в черных подрясниках и клобуках, с медными начищенными крестами, в легких дорожных лаптях, плетенных из крепкого лыка, а на плече у каждого – увесистый ослоп. За монашеской процессией погромыхивали большие пароконные повозки с поклажей. Филька перекрестился, Сенька хмыкнул:
– Монастырь, никак, удирает. От татар-та…
– Благослови вас господь, люди добрые, – раскатистым дьяконским басом пророкотал шагавший во главе процессии русобородый детина. Мужики вскочили, принимая благословение.
– Дозвольте и нашей братье на сей благословенной лужайке отдохнуть, трапезу принять да водицы испить?
– Милости просим, отцы святые, – Фрол торопливо подал знак мужикам, чтобы освободили место в тени.
Сенька, озорно щуря рыжие глаза, спросил:
– На жатву, што ль, батюшка?
Монах остро глянул на парня.
– На жатву, сыне, на тое ж самую, что и вас ждет.
– Че ж вы с дубинами-то? Хоть косы прихватили бы.
Монах подмигнул мужикам, ловко перебросил с руки на руку тяжелый дубовый ослоп.
– Господь не велит слугам своим ничьей же крови проливати – ни человеков, ни твари живой. Сие же дубине, оно бескровно.
И со свистом рассек воздух, словно острой саблей.
– Эге! – Сенька изумленно сбил шапку на затылок. – По мне так лучше попасть под басурманскую секиру, нежели под сие дубьё.
…Когда вышли на тракт, связывающий Коломну с Боровском, Фрол вел уже полторы сотни ополченцев. В середине колонны приплясывали двое бродяг-скоморохов. Один дудел в сопелку, другой, заламывая красную шапку, звонким речитативом выговаривал:
Мужики улыбались, почесывая бороды, будто шли на веселую, мирную работу. Пока скоморох переводил дух, поведав о том, как славный рубака Иван Кулаков отличился перед киевским князем Владимиром Солнышком, посрамив в застолье самых славных богатырей, речь заводил Таршила, и ополченцы теснились к нему.
– Ордынец, он зверь стайный, лютый, што волк, а ты помни: волк, он супротив смелости даже стаей не попрет.
– Верно, – поддакивали бывалые охотники. – От нево, главное, бежать нельзя.
– …Летит на тебя орда, визжит, ревет, мечами блещет – так бы и дал деру, а ты стой: у тебя в руках тож не шелковая плетка. Перво-наперво, щит держи, как велено, – кинут они тучу стрел, да стрелой щита
