— Присядем. Я расскажу вам одну историю.
Родольфо мягко опустил руку на плечо священника, чтобы
заставить его сесть на землю. Он достал из заплечного мешка бутыль вина и передал Аркенти, тот сделал глоток и вернул ее. Родольфо жадно глотнул вина и вытер губы рукавом.
— Давным-давно, — начал он, — я нашел в библиотеке Камбьяти, в одной из множества книг по алхимии тайное заклинание, сложный напев на многих древних языках. Произнесенное с должной тщательностью, оно давало способность воскрешать. Можете не верить, но я смог оживить мертвого воробья. Я множество раз совершал это чудо. Конечно, Камбьяти я об этом не говорил. Он обладал столь прекрасной и чистой душой, что я не хотел обременять его такой великой властью. Как бы то ни было, терзаясь виной после убийства брата, я решил попытаться вернуть его к жизни. Но затем подумал: почему я этого хочу? Брат вечно жаловался на жизнь, он в самом деле не хотел жить, никогда! Зачем возвращать его назад, в высшей степени несчастного? Затем меня посетила блестящая идея. Я был в соборе, видел Священный Позвоночник Христа и задумал план столь невероятный, что не мог противиться его красоте и дерзости. Я выкраду все мощи Христа из церквей Италии и сложу Его, соберу Христа, как скрипку из пятидесяти восьми деталей, а потом воскрешу. Иисус снова будет жить! Для начала я бы выкрал Его позвоночник из Кремоны и кровь из Мантуи. Я влил бы кровь в позвоночник, а затем приложил бы бедра, голени, кисти и пальцы и другие кости из тысячи одной церкви в наших краях. Я путешествовал повсюду, говорил с сотнями священников и богословов, чтобы узнать, где мощи и как к ним добраться. И знаете, что я понял?
Аркенти покачал головой.
— Я понял, что создал бы Христа чудовищем. У него было бы девятнадцать пальцев, пять ног, тринадцать ступней, двенадцатифутовый позвоночник. Он возвышался бы на двадцать футов над землей, так много существует его мощей. — Родольфо засмеялся. — Это выдумки, отец мой. Вам нравится?
Аркенти знал, что это небылица, но что-то в ней, что-то в самом Родольфо одновременно привлекало и нервировало его.
Огонь затухал. Они допили вино, и Родольфо поднялся.
— Еще увидимся, друг. До встречи. — И он пошел вдоль реки.
Пьеса. Действие 7
Арлекин прибыл в мантуанский замок ближе к вечеру. Следуя на лай мастифа, он нашел горбуна. Маленький человек сидел в кресле, глядя в окно на закрытый двор. Скрипка лежала на краю стола из темного дерева. Инструмент сверкал и, казалось, пульсировал, как живое существо.
— Готова?
— Да, болван, готова. — Уго повернулся и посмотрел на него. — Это шедевр, пойми, шедевр. Я не могу позволить тебе ее везти. Теперь она мне слишком дорога. Необходимо, чтобы я сам доставил ее Панталоне.
— Да, конечно. Но разве тебе не сложно выходить из замка Гонзага?
— С твоей помощью не сложно. Один я с трудом могу найти выход. Не спрашивай почему.
— Когда отправляемся?
— Утром. Я покажу твою комнату, можешь отдохнуть. Пришлю за тобой на рассвете.
Арлекин спал одетым в комнате узкой, как монастырская келья. Простой деревянный стол, большой шкаф с зеркалом и кровать с набитым соломой матрасом, проседающая как спина больной лошади. Прежде чем проснуться, он видел во сне, будто скачет верхом. Лошадь шла под ним, по небу плыли тучи, у ног вздымались волны. Но что его разбудило? Звук. Голос скрипки. Звук доносился из дальнего конца замка. Журчание, настойчивое и непреодолимое. Арлекин сел на кровати, свесил ноги, встал и открыл дверь. Он выскользнул в коридор, освещенный свечой в высоком подсвечнике, секунду постоял, прислушиваясь, а потом пошел туда, откуда доносилась музыка.
После бесчисленных неверных поворотов, тупиковых комнат, полных горгулий, суккубов, инкубов и толстых купидонов, похожих на туго набитые колбасы, он добрался до склепа, полного черепов и костей. Арлекин содрогнулся, но, невзирая на страх и отвращение, двинулся дальше, влекомый еле слышной музыкой. Наконец он подошел к двери, за которой открывалась череда из трех арок. Уго стоял под аркой в последней комнате, играя на скрипке. У ног его лежал мастиф и с упоением грыз толстую кость. Уго прекратил играть. Зажав смычок пальцами той же руки, в которой держал скрипку, он наклонился, чтобы погладить пса, затем потянулся и поцеловал животное в макушку. Мастиф, занятый костью, не обратил на него внимания. Уго выпрямился, тяжело вздохнул, переложил смычок в правую руку и снова начал играть.
Арлекин стоял завороженный. Темный поток музыки разливался по комнатам, густой, сочный звук, с запахом сокровенной плоти и шелковистой пудры. Он будил в актере недостойное желание разрушать. Что-нибудь, кого-нибудь, кого угодно. Приросший к месту, он заметил на стене за спиной мантуанца фреску. Арлекин узнал сцену. Подобие конца света — ворота ада разверзлись, город в огне, люди и животные совокупляются среди руин, скелеты преследуют рыдающих детей, мужчина несет в руках свою голову, десяток распятий, воин наматывает на шею кишки истязаемых. Звуки скрипки вдохнули в фреску жизнь единым надрывным стоном маниакальной энергии и темной силы: обжигающим, дьявольским ревом.
Вдруг мастиф поднял голову и гавкнул, не поднимаясь на лапы. Он не знал, хочет ли оставить кость и отправиться искать, откуда идет запах. Уго прекратил играть и вгляделся в темноту.
Арлекин не мешкал. Он бросился в свою комнату тем же путем, по коридорам, освещенным слабым светом проникающего в окна рассвета. Вернувшись в постель, он с головой накрылся одеялом.
Когда час спустя раздался стук в дверь, Арлекин все еще лежал на кровати. Он понял, что, вернувшись, так и не сомкнул глаз. Кучер Уго пришел, чтобы проводить его до кареты. Актер вышел следом за ним во двор. Из конских ноздрей валил пар. Он заметил позади Уго с мастифом. Они шли следом, тень шута увлекала их из замка. Двое мужчин залезли в карету, у ног улегся мастиф. Скрипка лежала на сиденье напротив Арлекина, рядом с мантуанцем, поглаживающим уши пса.
Уго взглянул на скрипку, как будто не мог решить, стоит ли говорить о ней в ее присутствии.
— Поверь, это шедевр. Мне невыносимо трудно ее отдавать. Самая прекрасная, самая совершенная скрипка из всех, что я создал. Уверен, Панталоне понравится. Нельзя сказать, что меня это сколько-нибудь заботит. Она моя. Всегда будет моей. Мое творение, мое дитя.
Карета выехала из ворот замка. Мастиф зевнул, поднялся, повернулся в узком пространстве и снова устроился спать.
Уго протянул Арлекину ломоть хлеба и сушеную колбасу. Они передавали друг другу кувшин вина, разбавленного водой. Мантуанец то и дело оборачивался взглянуть на скрипку. Через некоторое время он взял ее и начал играть.
В замкнутом пространстве кареты звук скрипки вызывал у Арлекина острую клаустрофобию, хотя Уго играл тихо и мягко. В голосе скрипки слышался навязчивый стон — гортанное биение темных страстей. Он вытягивал темные помыслы из глубин сознания. Актер начал слабеть, словно падая навзничь, забывшись в пробудившихся мечтах и видениях.
Уго играл много часов, Арлекин проваливался в сон и просыпался, колеса кареты стучали по дорогам ломбардской равнины под солнцем, скрытым проплывающими серыми облаками.
Когда ранним вечером они прибыли в Кремону, вовсю бушевала гроза. Дождь, гонимый ветром, катился по улицам, вода стекала по стенам, сочилась между камней мостовой. Карета остановилась на углу слишком узкой улочки. В конце ее был постоялый двор, где собирался остановиться мантуанец. Арлекин открыл дверь и выскочил под дождь, Уго спрятал скрипку под плащом и вышел следом за мастифом.
В конце улицы, у столба стояла на привязи лошадь. Арлекин узнал Круну, мать убитого герцогского жеребенка. Когда мастиф с хозяином вышли из кареты, лошадь повернула голову в тревожном узнавании.
