– Прости, господи, грехи мои невольные. – Митрополит перекрестился и сел, сгорбясь. Лица бояр были угрюмы. В такое время ссора между государем и владыкой церкви не сулила ничего хорошего. Страшные слова произнес Киприан: кроме бога, Москве надеяться не на кого…
– Всё, бояре! – Димитрий словно отмел только что происшедшее. – Кто в войско поставлен – быть в войске не мешкая. Кто остается – вооружайте слуг, холопов и смердов, исполняйте всякую волю воеводы Морозова. Верю: вы, бояре, подадите черным людям пример мужества и порядка.
Князья остались одни в большой зале. Вечерний луч красным углем горел на гладкой деревянной стене.
– Вот как вышло, брат, и поговорить недосуг. Усыпил нас Тохтамыш безмолвием. Тихим змеем к самому гнезду приполз, изготовиться не дал.
– Сколько в моем полку стояло на смотре?
– Тысяча.
– По пути я собрал три сотни. Сотен пять приведет Новосилец. Успеют ли к нему тарусские? В Любутск, Вязьму и Боровск я послал. С можайскими и ламскими чрез неделю соберу, глядишь, тысяч шесть. А мужик пойдет – все пятнадцать поставлю в полк. Не ходи дальше Переславля, Митя…
– Постараюсь. Двинет Тохтамыш всей силой на тебя – не ввязывайся в битву, отходи ко мне, сколько бы ни собрал войска. Боброк считает: хан не ищет большого сражения, потому идет по-воровски. Он может рассеять орду для разграбления княжества, и тут двойная беда – дороги сбора будут перехвачены.
– И я мыслю – на долгую осаду не решится Тохтамыш. Он не хуже нас понимает, чем это грозит ему. Обложив Москву, он станет зорить ближние земли – вот тут придется потрудиться моим конникам.
– Так. Но весь полк не давай втягивать в сечи: подстережет и уничтожит.
– Пусть! Ты получишь время и соберешь рати.
– Не смей говорить этого, Володимер! Слышишь? Тебя жалею и себя жалею, а более того – Москву. Представь, што будет, ежели твою или мою голову они покажут на пике осажденным!
– Не бывать тому!
– А я чего хочу? Отдал бы тебе Боброка, да сам понимаешь – главный воевода нужнее при главном войске.
– Отдай хоть Ваську Тупика на время.
Димитрий улыбнулся:
– И Ваську жалко. А для дела, видно, придется. Олексу я снова отослал к Оке. Ежели на тебя выйдет – прими по чести. Неслух он – на час, а витязь – на всю жизнь. Когда выступишь?
– К полудню завтра, пожалуй, соберусь. Новосильца подожду. Чего еще спросить хочу: зачем княгиню оставляешь в осаде?
– Спросил бы полегче. Лекаря говорят: нельзя ее теперь с места трогать – тяжело рожала нынче. Да и понятно – слухи-то к ней доходят. Коли поправится до того, как хан Москву обложит, увезут ее. А Ваську с Юркой беру с собой. Пора им обвыкаться в походах: одному уж двенадцатый, другому – девятый. Я девятилетним на Суздальца ходил. Твоя-то Олена где ныне?
– Кабы знать. – Владимир печально вздохнул. – По сынишке я весь истосковался – прямо и не ведал, што такое бывает с человеком. Дослал людей в Можайск и далее – по смоленской дороге, авось встретят.
Помолчали. Димитрий первым встал, обнял Владимира:
– Прощай, брат. Верю в тебя, князь Храбрый.
Постояв еще в раздумье – не забыл ли чего важного? – Димитрий покинул сумеречную думную, узкими переходами направился в светлицу, где измученная Евдокия ждала мужа. Как сказать жене об отъезде? Как оставлять в городе, которому угрожает военная осада и, может быть, гибель в беспощадном штурме? Если Евдокия с младшими детьми попадет в руки хана, он получит сильнейшее оружие против Москвы. Это, конечно, знают и бояре. Боясь, как бы вопреки его воле не сорвали княгиню с постели больной и не погубили, он разрешил вывезти ее сразу, как встанет на ноги. Но нет худа без добра – при оставшейся княгине его отъезд из стольной меньше встревожит народ. Пусть знают люди, что князь верит в крепость московских стен, что не бросает город в пасть Орды, как откупную дань.
При виде великого князя от дверей светлицы порхнули сенные девушки, пожилая нянька растворила покой.
– Пожалуй, государь-батюшка, полюбуйся на сынка да на голубицу свою, уж извелась бедная, глазки на дверь проглядела, тебя ожидаючи.
Димитрий вошел в освещенный покой, на большой розовой подушке увидел разметавшиеся золотистые волосы, бледное лицо и сияющие огромные глаза жены. На той же подушке в голубом свертке виднелось сморщенное личико спящего младенца. Руки Евдокии на розовом одеяле шевельнулись.
– Митенька… Пришел-таки… Дождалась.
Князь опустился на колени возле высокой кровати, взял слабые руки жены и прижал к губам. Евдокия тихо заплакала: никогда он прежде не целовал ее рук.
В доме Владимира – столпотворение. Дворский боярин кинулся навстречу, князь, не слушая его вопросов, распорядился:
– Казну, оружие, справу, какая нужна в походе, – погружай сколько можно. С заутрени сам поведешь обоз на Волок-Ламский, догоню тебя с полком. Всех слуг вооружить. Ключи от терема, амбаров и погребов отдай боярину Морозову.
– Как можно, государь? Растащут, пограбют, винные погреба опустошат…
– Ты слыхал, што сказано? А погреба – разбить, вина и меды выпустить до капли.
