– Баб-то и ребятишек куды?
– Кто хочет – в обоз. От них тут мало будет проку.
Проходя через гостевую залу, Владимир в изумлении остановился перед картиной на свежеокрашенной бледно-золотистой стене: всадник, одетый в чешуйчатую броню, вздыбил крылатого коня, поражая копьем царственного дракона, скалящего зубастую пасть. Ниже, под облаками, вздымались каменные башни крепости, напоминающие Московский Кремль. Из отверстых ворот текли конные рати, сливаясь в одно бесконечное тело, только ряды островерхих шлемов и копий обозначали витязей. Отчетливо выделялись на картине двое в княжеском облачении. При трепетном свете свечей казалось – ряды всадников шевелятся, устремляясь к дальним лесам и холмам. Картина была набросана тонкими темными линиями, она представлялась началом какого-то громадного полотна. Ей пока не хватало красок, но живыми глазами смотрел на князя крылатый всадник, поражающий змея, и в фигурах предводителей войска чудилось странно знакомое.
– Грек рисует, – пояснил дворский. – Задумал он изобразить поход на Дон и победу нашу над Мамаем.
– Где он? – спросил Владимир.
– В тереме, тебя все поджидал.
– Позови его ко мне в столовую палату.
Скинув броню и наскоро умывшись, Владимир прошел в столовую, жадно осушил ковш белого пенистого кваса, пододвинул к себе блюдо жаркого. Тихо появился невысокий человек в монашеской рясе и темном клобуке. Лицо его обрамляла кудрявая бородка с серебряной прядкой посередине. Темные глаза смотрели спокойно и внимательно. Поклонясь, стал у двери. Владимир по-гречески пригласил:
– Проходи, отче Феофаний, садись со мной. – Указал глазами место напротив. – Принимаешь ли ты скоромное?
Грек улыбнулся, ответил по-русски:
– Богомазам, государь, как и попам, сие дозволено, ибо среди мирских людей вращаемся. Но я поужинал, слава богу.
– Тогда испей со мной – тут квас, тут – меды, тут – вино. Бери кувшин, наливай сам, чего пожелаешь. Я, когда один, стольников и кравчих не держу в трапезной. Уж не обессудь.
Грек снова улыбнулся, налил себе в кружку мед.
– Видал я твою работу, отче Феофаний. Изрядно.
– То лишь проба, государь, одна из многих. – Феофан перешел на греческий, догадавшись, что князю доставляет удовольствие поговорить на его языке.
– Жалко, но работу придется тебе отложить. Москва садится в осаду. Государь уходит нынче в ночь, я – завтра. Тебе негоже оставаться здесь. Вот соберем войско, выбьем Тохтамыша в степь, тогда и распишешь терем. Пока в Новгород, что ли, возвращайся, а хочешь – ступай со мной в Волок-Ламский.
– Долго ли Москве быть в осаде, государь?
– Кто знает? Да и в недобрый час попадешь под стрелу или под камень катапульты. Уходи завтра же, отче.
– Пойду я в Троицу, к Сергию. Давно уж собирался. Говорят, татары святых обителей не трогают?
– Не трогали. До Куликовской сечи.
Грек помолчал, осторожно заговорил:
– Поиздержался я, Владимир Андреевич. Деньги есть у меня в Новгороде, у Святой Софии на сохранении. Да время такое – не скоро до них доберешься.
– Вот забота! Я позвал тебя, я и содержать обязан.
Владимир вышел, скоро вернулся, неся окованный ларец, отпер ключом, высыпал на стол пригоршню серебра.
– Здесь талеры, денги, наши полушки. – Он показал новые блестящие монеты с изображением петуха и встающего солнца. – Двух рублей хватит?
– Премного благодарен, столько не заслужил.
– Заслужишь, как Орду вышибем.
– Еще просьбу имею, государь: отпусти со мной отрока Андрея, коего приставил пособником. Великий дар вложил в него господь – всех нас превзойдет он искусством живописи.
– Ишь ты! – Владимир от удивления перешел на русский. – Так бери его, рази я запрещаю?
– Не хочет уходить, брат у него здесь и сестры.
– А ты скажи: князь, мол, велит ему следовать за тобой неотступно, хотя бы в Царьград али Ерусалим. Да со всем прилежанием учиться твому искусству, не помышляя о прочем.
– Спаси тя бог, Владимир Андреич, – растроганно сказал Феофан, вставая и кланяясь.
– Прощай, отче. Кончим войну – жду тебя снова. Да помни: где бы ни стоял князь Храбрый, ты у него найдешь защиту.
Грек удалился. Доведется ли снова увидеться со знаменитым живописцем, порасспросить его об увиденном в долгих странствиях, о вечном и бессмертном, чему служит этот грек? Снова опасны русские дороги, даже охранная грамота самого константинопольского патриарха не спасет от стрелы ордынского разъезда. Но как принуждать художника идти с войском, а не в одиночку, странствующим чернецом? Такие люди вольны в своем выборе, принуждать их к чему-либо даже ради их же блага – не есть ли богохульство? Великих людей, должно быть, ведет судьба, и, только следуя ей, они остаются великими.
