деятельности, позовет его к себе и скажет: есть хороший бизнес, не хочешь ли купить?
И человек, конечно, тут же захочет, нет в Сарынске того, кто отказался бы от предложения, исходящего от Павла Витальевича. А начнет отвиливать, так ему впредь ничего другого не продадут. Это в лучшем случае. В худшем (особенно если начнет ссылаться на нехватку средств) могут сказать: тогда свой бизнес продай. Павел Витальевич посоветует, Максим Витальевич подтвердит, а двоюродный Петр Чуксин проконтролирует. И он продаст – быстро и дешево.
Но, учитывая теперешнюю конфронтацию с Костяковым-старшим (правда, тот о ней пока не знает), обращаться к нему неудобно.
Он вспомнил, что фонд, при котором работает Наташа, давно нуждается в хорошем помещении для оказания амбулаторной помощи. Деньги у фонда невеликие, много не заплатят, но Сторожев и не хотел брать лишнего. Позвонил Наташе, сказал, что, смешно звучит, но он по делу. Объяснил по какому. Наташа дала телефоны учредителей и заместителя председателя, Сторожев встретился с ними, изложил суть дела, те крайне обрадовались.
Валера ожидал, что Наташа позвонит, спросит, что произошло. Ведь не просто так человек берет да и уничтожает дело своей жизни. Пусть не всей жизни и не самое любимое дело, но все же.
Наташа не позвонила.
Валера поехал к ее дому и, не заходя, сидел в машине у подъезда. Сидел долго, почти три часа, томился, но это томление ему даже нравилось. Когда человек чувствует за собой вину, он рад бывает, что ему по какой-то причине плохо и неудобно. Испытание. Наказание. Епитимья, как говорят в христианстве.
Зато было время обдумать, что он ей скажет.
Не могу без тебя жить?
Как ни странно, это почти правда, ему без нее стало пусто, одиноко.
Но она скажет, как уже говорила: ты просто не можешь жить один. Тебе нужна домохозяйка, с которой иногда можно спать.
Люблю тебя?
Не поверит.
Да и не умещаются его чувства в эти слова. Тут не любовь, тут другое.
А что другое?
Соответствие. Он и раньше это понимал, и вот заново понимает: ни с какой другой женщиной не было такого соответствия и взаимопонимания.
А может, это она соответствует, подстраивается. И скажет об этом. И добавит, что больше не хочет.
Привыкнув думать о себе, Валера все в себе понимал – так ему казалось, по крайней мере. А вот Наташу никак не может понять. Все вроде бы предсказуемо, но только до какой-то грани, за которой у нее начинается своя логика, и постичь ее очень трудно.
Во что Наташа верит?
Валера вспомнил, она говорила, что, когда увидела его, появилось чувство предопределенности. И потом, когда стала сближаться с ним, понимала, что ведет себя не как обычно, наперекор своим принципам, но было ощущение – так надо, предопределенность требует.
Уже близко, уже совсем близко, на языке вертится.
И соскользнуло – Валера произнес вслух, чтобы проверить, как звучит:
– Мы обречены на принадлежность друг другу.
Красиво, даже слишком. Как в кино.
Но ведь бывает же и в кино – как в жизни.
Тут Валера увидел Наташу, вышел из машины.
Наташа, не глядя в его сторону, шла к двери подъезда. Выставила на ходу руку:
– Валера, прошу тебя, не надо!
– Наташа, послушай…
– Не надо, сам же будешь жалеть. Не беспокойся, мне без тебя хорошо. А у тебя пройдет.
– Мы обречены на принадлежность друг другу, – сказал Валера.
– Что?
Валере не хотелось повторять.
– Ты слышала.
– Обречены? Кто тебе это сказал?
– Я знаю. Наташа, я с ума уже схожу. Стал дураком совсем. Подскажи, что я должен сделать?
– Ничего.
И Наташа вошла в дверь, которая медленно стала закрываться за ней. Медленно, очень медленно, можно было схватиться, не дать закрыться. Но Валера этого не сделал.
Щелкнул магнитный замок.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Валера.
Когда-то отец сказал Володе со свойственным ему черноватым юмором:
– Ты, дружок, никогда не умрешь.
– Почему?
– А ты в это просто не поверишь. И Бог изумится, и оставит тебя жить.
Действительно, Володя не умел верить в плохое – зная, конечно, при этом, что оно есть. Есть-то есть, но каждый раз, когда сталкивался, удивлялся и не хотел верить. Когда учился в школе, не любил, в отличие от многих детей, болеть. У него температура, кашель, а он злится, собирается в школу и сердито говорит:
– Ерунда это всё. Это так, это пройдет.
И очень обижался, если быстро не проходило.
Подростком, играя в футбол на школьном стадионе, сломал руку – и не хотел признавать увечья, доиграл до конца, преодолевая боль, а когда все-таки отвезли в больницу, сделали рентген и врач сказал, что перелом, Володя сказал:
– Не может быть!
И вырос, и повзрослел, а это осталось: неизвестно откуда взявшаяся вера, что хорошее, случающееся с ним, закономерно, а плохое – случайность. Работы тоже касалось – удачные фотографии Володя рассматривал спокойно, как бы говоря: ну да, все отлично, я так и думал, а неудачные с изумлением: неужели это я снимал? Не может быть!
Отклик Даши на свою любовь он принял как должное. А как иначе? Он ее полюбил, почему бы и ей его не полюбить?
Она, правда, иногда говорила странные слова и вела себя тоже странновато, но Володя списывал на особенности характера.
Это не значит, что он был всегда лопоух и добродушен. Даже ударил Дашу, когда напросилась, и ударил не шутя. Но это все то же неприятие плохого и нетерпение к нему. Со сломанной рукой было: показалось, что слишком долго не снимают гипс, Володя рассердился до того, что стучал о спинку кровати, чтобы разбить его. Чуть повторно не сломал руку, но обошлось.
Поэтому он не хотел верить, что Даша собирается учудить что-то невероятное: выйти замуж за другого человека. Да еще и старого.
– Мы же только начали работать, – сказал он.
– Ну и что?
– Ты все бросишь?
– Не обязательно. Что, замужние не работают?
– Нет, но мы же… Все было нормально. И как теперь?
– Теперь по-другому.
– То есть у нас ничего больше не будет?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я выходу замуж.
