будь тут хоть десять гробов. Перед смертию все равны.
И второй гроб внесли, поставили рядом, там лежал молодой человек (погиб в автомобильной аварии), родственники, стесняясь плакать в голос, зажимали рты, глухо рыдая, от этого казалось, что в храме как-то сдерживаемо шумно. Нищенка старуха, соскучившаяся сидеть на ступенях и не видя на подъезде новой процессии, втерлась, подошла ближе всех и сказала довольно громко:
– Какие красивые обои!
И многим показалось, что она своими глупыми словами объединила этих не знавших друг друга умерших, словно жениха и невесту. Павел Витальевич затрясся от слез, Максим подошел к старушке, дал ей тысячную купюру и вежливо порекомендовал вернуться на паперть. Та перекрестилась, покланялась и послушно вышла.
Поминки были быстрые и тоже как бы тайные: заехали в маленький ресторанчик, принадлежащий Павлу, молча поели кутьи и всего прочего, что полагается, выпили – очень мало: кто-то был за рулем, а подруги Даши не захотели водки. По сарынскому (и не только) обычаю, кроме водки, на поминках других спиртных напитков не полагается. Может, потому, что все остальное имеет хоть какую-то приятность вкуса, а приятность с горем не сочетается, водка же именно поминально горька… Менеджер ресторанчика, желая услужить хозяевам, пустил под сурдинку «Реквием» Моцарта. Подошел, осведомился:
– Извините, не мешает?
Максим посмотрел на каменное лицо брата и сказал:
– Убери.
И – редкий случай – не понял Павла.
Тот сказал:
– Сделай громко, как можешь.
Аппаратура здесь была хорошая, поэтому, пущенный на полную громкость, «Реквием» был слышен даже на улице.
Голоса хора забирались все выше, Павел опять затрясся, зарыдал, широко открывая рот и истекая слезами – будто все лицо плакало, а не глаза. Заплакали и девушки-подруги, и Наташа, и Сторожев, и Рада с Егором, и Максим, и даже официантки, и даже сам менеджер пустил слезу – так пробрала всех великая музыка.
Только Коля Иванчук не плакал.
И вдруг стукнул кулаком по столу.
– Хватит! Вы, суки, даже горевать с комфортом желаете! Выруби музыку!
Опытный менеджер понял, что, хотя этот человек не хозяин, его надо послушаться.
Стало необыкновенно тихо.
– Ты прав. Вы правы, – сказал Павел. – Подлецы мы вообще. Давайте вот что. Давайте… Я хочу сказать.
– Не надо! – твердо попросил Иванчук. – Не надо ничего говорить, очень прошу. Я, может, единственный тут, кто имеет право говорить. Но не буду. Помолчим, сделаем, что положено, и все.
– Не по правилам, – возразил Максим. – Нельзя людям рот затыкать. Не только у вас горе.
– Слушай, ты! – поднял на него глаза Коля. – Я дал слово – не тебе, а себе, я слово дал, что стерплю. Не доводи до греха.
– Он прав, – торопливо сказал Павел. – Не будем. И так все ясно.
Молча доели, выпили традиционный компот из сухофруктов.
И разошлись.
Сторожев садился с Наташей в свою машину, когда к нему подошел Павел.
Он обратился к Наташе:
– Вы разрешите мужу поехать ко мне?
Наташа посмотрела на Валеру.
– Ты будешь пить, а я буду опять рядом сидеть? – спросил Валера.
– Да. Как друга прошу.
– Никогда мы, Павел Витальевич, друзьями не были, сам знаешь.
– Слушайте, что вы все говорите со мной так, будто я ее убил?
– А не ты?
– Ну я, я, успокойся. Не хочешь как хочешь, один напьюсь.
Максим стоял неподалеку, наблюдал и слушал. Сказал:
– Может, не надо, Паша?
– Тебя не спросили!
Иванчук тоже находился рядом и тоже слышал разговор.
– Могу составить компанию, – предложил он.
– Спасибо! – обрадовался Павел. – Поехали!
– Только вместе со мной, – сказал Максим.
– Обойдешься!
– Не беспокойтесь, больше убийств не будет, – сказал Иванчук Максиму.
И поехал с Павлом в его поместье. Максим, опережая их, позвонил всем, кто был там (охранники и обслуга), и доходчиво объяснил: у хозяина горе, он приедет с неким человеком, на глаза не лезть, но без присмотра не оставлять, если что, немедленно звонить.
Павел и Коля выпили сразу по стакану, потом Павел попросил принести закуски: не хотел быстро опьянеть.
Коля начал с того, о чем не терпелось сказать:
– Надо было мне тебя не просто выгнать, когда ты появился, надо было Даше запретить с тобой общаться. Я сразу все почувствовал!
– А ты разве мог ей запретить?
– Мог. Ну, не запретить, а… Если бы как следует поговорил с ней, она бы…
– Не надо об этом, Николай. Человек погиб. Об этом надо. А ты отношения хочешь выяснить.
– Не хочу. Выясняют то, что не ясно. А мне ясно: из-за тебя моя дочь погибла. Все, других нюансов нет.
– Приемная дочь.
– Неважно.
– А что моя невеста – тоже неважно?
– Не была бы твоей невестой, не погибла бы.
– По твоей логике: не сел бы человек за руль, не попал бы в аварию. Что же, ездить нельзя, жить нельзя, замуж выходить нельзя? Чем я тебя так не устраиваю?
– Да тем уже…
– Погоди, я сам скажу! Я тебя тем не устраиваю, что Даша меня полюбила.
– Ну, это…
– Дай договорить! Со стороны – да, бедная девушка, мама больная, а я богатый. По расчету как бы. Но она все говорила открытым текстом. Ты знаешь, что она была такой откровенной, каких не бывает? Она всегда говорила правду. И мне говорила правду. И если сказала, что влюбилась, это была правда – она врать не умеет.
– Не обязательно врать. Просто человек не всегда знает, что правда, а что нет. А еще умеет себя убедить.
– Ну да, ну да, так и думал, что ты это скажешь! Постой, что-то я важное хотел… Не говори ничего!
Павел выпил, закусил квашеной капустой с клюквой (горстью в рот положил), морщился – и от кислого вкуса, и от усилия вспомнить, что хотел сказать. Вспомнил.
– Да! Вот что важно: вы все радуетесь! Вы же радуетесь все, я вижу! Не досталась этому старому подлецу, так ему и надо! А еще вы радуетесь, потому что вам теперь ее нельзя хотеть! То есть можно не хотеть. То есть можно и хотеть, только смысла нет. Поздно. Вы все ее хотели, я это тоже знаю!
– Не выдумывай.
– Она сама говорила! Говорила, что всегда чувствует, когда ее хотят. О тебе говорила, что уважает за то, что ты бы ее съел без соли, но выдерживаешь, не подаешь вида. Только иногда прорывается. Скажешь,
