когда могу, ничто не помешает.
– Все равно, пусть хотя бы перерывы делают. Чтобы тебе спокойно заснуть. Сейчас хочешь заснуть? – спросил Валера, который заметил, что за полчаса его нахождения в комнате Лиля изменилась: кожа лица стала бледнее, глаза потускнели, речь тише. Очень быстро устает.
– Не надо, – сказала Лиля. – Коля предлагал… Не надо. Им надо закончить…
После этого она закрыла глаза, лежала молча, дышала ровно.
– Лиля! – тихо позвал Сторожев.
Она не ответила.
Он встал и на цыпочках вышел.
Глаза Лили открылись, они были полны слез. Лиля не могла или не хотела их вытереть, они стекали на подушку.
Сторожев, увидев в окно, что Коля занят чем-то в огороде, вышел и направился к соседнему дому. Перестук здесь показался оглушительным, нестерпимым, не то что больной, здоровый с ума сойдет.
На стропилах, наполовину прикрытых сверкающей кровельной жестью, работали трое: загорелый мускулистый старик в грязной зеленой майке и красной бейсболке, повернутой козырьком назад, и двое мужчин среднего крепкого возраста. Они присоединяли листы жести друг к другу, загибая фальцы, лупя по ним молотками. Работали сосредоточенно, быстро, без передышки.
– Эй, уважаемый! – крикнул Сторожев старшему. – Вы бы прервались ненадолго! Там смертельно больная женщина, между прочим.
Мужчины тут же перестали стучать и уставились на Сторожева, а старик, стукнув еще пару раз, ответил:
– Она смертельно больная, а я смертельно живой. Мне самому надо успеть дом достроить, пока я еще сам не умер. Как я дострою, если не стучать?
Он говорил вполне добродушно, сыновья (или помощники, но скорее всего сыновья), видя это, не ввязывались в разговор.
– Я не говорю, что совсем не стучать, я про сейчас. Дайте заснуть человеку хоть на полчаса.
– А потом? Будем стучать, разбудим, опять нехорошо? Вы уж потерпите, – сказал старик и продолжил работу. Сыновья тоже загрохотали молотками.
Сторожев постоял немного, взвесил шансы на то, чтобы их все-таки убедить прерваться, и понял, что – без толку. Повернулся и ушел.
Иванчук в огороде старательно выкорчевывал лопатой и мотыгой кусты и сорняки. Видно, всерьез решил заняться благоустройством.
– Не хочешь помочь? – спросил Сторожева.
– Ненавижу физический труд.
– Я тоже, а приходится.
Сторожев постоял, понаблюдал. Врет Коля, не любить физический труд – и так яростно стараться? Успокаивает. Смиренник.
– Ты бы Дашу привлек, – сказал Сторожев (с целью заодно что-то узнать о ней).
– Она тоже ненавидит физический труд. Потом мы же искусством фотографии занимаемся, людей снимаем, нам нужны пальчики нежные и белые, – ответил Коля с любовной иронией.
– Но хоть помогает тебе? Вечер уже, а ее нет.
– Скоро должна приехать.
Еще постояв, Сторожев сказал:
– Что-то во мне ненависть к физическому труду ослабла. Рукавицы дашь?
– Найду.
Они работали часа три, потом жгли сучья и траву, а уже темнело, и огонь был красив в темноте. Потом с аппетитом ужинали летним супом, как его назвал Коля: бульон на воде, с картошкой, с покрошенными кусочками яиц вкрутую, с зеленым луком, укропом, сдобрено для вкуса куском сливочного масла, которое тут же разошлось желтыми кругами.
– Хо-ро-ша е-да после трудной работы, – сказал Валера школьным языком, по слогам, будто писал на доске.
– Кто поработал, тот и поел, – в тон ответил Коля, да еще на «о».
– Поворочай землю, и хлеб без меда сладок будет, – продолжил Валера.
– Без труда и жизнь пуста!
Они посмеивались, чувствуя взаимную дружелюбность, какой меж ними давненько не бывало – да и была ли она когда-то?
Но сладко щемило у Валеры сердце: до нетерпения дошло желание увидеть Дашу.
И тут она позвонила.
Коля коротко поговорил с ней, ласково попенял, что, дескать, могла позвонить раньше, сказал, что с Лилей всё в порядке, спросил, когда будет. И положил трубку, которую – невольно подумал Сторожев – приличному человеку и в руки-то стыдно взять: пластиковая дешевка для тех, у кого не только нет денег, но и вкуса, настолько безобразно она выглядела. Впрочем, гармонировала с нищенским убранством стола – этими разномастными тарелками и чашками, солонкой одного фасона, перечницей другого, с ложками и вилками, будто перенесенными машиной времени из советской столовой. И суп этот нарочито бедный и простой, и речи Коли, да и Лили тоже, о душе, о смерти и счастье – тоже нарочиты, фальшивы. А ведь охмурили, Сторожев даже ущербность свою почувствовал, кусты бросился корчевать, чтобы приобщиться хоть через это к их насыщенной духовной жизни. Все вранье. Вот сосед домину себе грохает – это правда. Хочет – может. И плюет на всех. Желания человека – вот что правда, все остальное он придумывает потому, что либо не может реализовать собственных желаний, либо потому, что боится чужих: себе позволю, так и другие распояшутся! Все отсюда – мораль, культура, обычаи, религии: усмирить. Он смертельно хочет видеть Дашу, вот что настоящее, непреодолимая тяга одного человека к другому – это настоящее, все остальное выдумки.
Сторожев ехал по пустой дороге, у кирпичной облупленной, загаженной похабными надписями и рисунками остановки стояли двое и тянули руки, не видя из-за света фар, какую машину останавливают, иначе постеснялись бы: владельцы «лэнд-крузеров» попутных не берут. Приблизившись, Сторожев увидел: парень и девушка, совсем молочные, лет пятнадцати-шестнадцати. Он остановился.
– Мы думали, маршрутка, – сказала девушка, переглянувшись с другом. – Извините.
– Маршрутки сейчас уже не ходят.
– Нет, еще последняя должна быть около двенадцати.
– Ладно, садитесь.
– У нас денег мало, – сказал парень.
– Садитесь, я за так. Веселее будет.
Они стеснительно влезли, сели, молчали. Потом (Сторожев увидел в зеркало) она взяла его за руку. Девушка так себе, серенькая, он тоже с простеньким лицом. Дети рабочих окраин. Первый опыт у них – подержаться за руки и за другое, если позволят, стеснительно пообниматься.
Но вскоре дети рабочих окраин обнаглели и начали обниматься вовсе не стеснительно, лизались, впиваясь друг в друга губами и чмокая, она то ли отпихивала его руками, то ли удерживала, а он сладострастно мял пятерней ее тощую джинсовую ногу, подбираясь к убогой девичьей сокровенности, где небось и созреть-то еще ничего не успело.
Сторожев резко затормозил, их резко качнуло вперед.
– Приехали!
– А что? – удивился парень.
– Мы больше не будем, – хихикнула девушка.
– Вылазьте, я сказал! – свирепо обернулся к ним Сторожев. – А то я вам шеи ваши цыплячьи посворачиваю!
Парень с девушкой быстренько убрались, парень только тем и отомстил, что чересчур сильно хлопнул дверцей.
Конечно же шеи им сворачивать Валера не стал бы. Это, как часто бывает, всего лишь речевой оборот,
