— Виталий Федорович Невейзер, — представился Невейзер, слегка нажимая на звучание фамилии. Бабушка осталась равнодушна. Невейзер решил намекнуть прямее:
— Вы ведь из поволжских немцев?
— А то як же! — засмеялась бабушка Шульц. — Из немцив, из немцив, тока вот по иху ничего ни розумию!
— А как же вы? По-украински?
— По-русски! По-русски я! — сердито ответила бабушка Шульц.
— Я про себя ничего не хочу узнать, — сказал Невейзер. — Я вот про нее хочу узнать. И рассказал бабушке Шульц свой сон. Она слушала, кивая головой. Сказала Кате:
— Вот, получай. То же самое.
— Но ведь это фантастика! — сказал Невейзер. — Вы ей гадаете, а я, совершенно посторонний человек, вижу сон и... Этого не может быть! То есть теперь я понимаю, что может быть. Но раз у вас такие способности, помогите нам. Вы же сказали, что можно избежать. Подскажите: как?
— А зачем? Люди меня обидели, чего ради мне им помогать? — прищурилась бабушка Шульц.
Издевается она, что ли? — заглянул Невейзер в глаза старухи, но глаза были просты, без издевки, того и гляди, чайку старушка предложит.
— Чайку выпьем? — и впрямь предложила бабушка Шульц.
— А кофе? — намекнул Невейзер.
— Я тебе скажу без всякого кофе: уезжай. И ее забери. Ты староват, неказист, а все ж не дурак. Только суетишься много, сам себе не веришь.
— Какая проницательность! — с иронией сказал Невейзер.
— Тю, дурак! Чего скалишься? Она за плечами стоит, а он скалится!
— Кто? — обернулся Невейзер.
— Смерть, кто ж еще. Невейзер помолчал.
— Во-первых, — сказал он, — это и я так нагадаю. У вас тоже смерть за плечами, еще ближе! Рано или поздно смерть ко всякому приходит.
— К кому рано, а к кому поздно, — сказала бабушка Шульц глумливым голосом.
— Ко мне, хотите сказать, — рано?
— Безотлагательно! — подтвердила бабушка Шульц. И полезла на кровать, бормоча: — Бойся того, кого меньше боишься; кого меньше боишься, того и бойся!
— Замолчи! Старая карга! — закричал Невейзер и выскочил из дома.
Через минуту вышла Катя.
— И как ей жить не страшно? — задумчиво проговорила она. — Все понимает... Хотя — старость уже. Теперь ей не страшно. Раньше не понимала. А как стала понимать, стало все равно. Я тоже так хочу. Только у меня наоборот. Как ничего не понимала, и страшно не было. А стала все понимать — страшно. Но знаете, как страшно? Так, что не боязно.
— Вас прибить кто-то собирается, а вам все смехотушечки, — сердито сказал Невейзер.
— Да и вас тоже, она зря говорить не будет. Вам уехать надо. Уедете?
— Посмотрим.
— Я серьезно спрашиваю.
— Не уеду.
— Ну вот. А меня спрашиваете, почему не уезжаю.
— Я-то из-за вас не уеду.
— Вы что, убийство хотите предотвратить? Ну-ну.
— Слушай, Катя. Можно я тебя на ты?
— Конечно.
— Мы с тобой не сошли с ума? Какое убийство? Кто? За что? Психоз это!
— Психоз, — согласилась Катя. — И сон — психоз. И бабушка Шульц.
— Сон! Мало ли... Плыли обратно молча.
9
Свадьбу устраивали в месте, называемом Графские развалины.
Здесь стоял когда-то дом помещика, может быть, и в самом деле графа. От дома остался лишь фундамент, но такой крепкий, что, сколько ни пытались, ничего не могли отколупнуть от него, словно монолитный, из какого-то темного камня с блестками, похожего на гранит, но не гранит. Вокруг непроходимые заросли бывшего сада. До сих пор еще поспевают вишни и яблоки, и вишни можно есть, а яблоки уже нельзя, они стали дичками; детвора ест, ей все равно.
Кстати, тут самое время вспомнить историю возникновения села Золотая Долина. Приехал в эти глухие, но благоустроенные охотничьим домиком места некий начальственный Иван Иванович. И сказал: пространство хорошее, жаль — незаселенное. Природа без нахождения в ней человека вообще его смущала. Он частенько вопросительно думал, как это, например, может существовать тайга, где нет людей и деревья десятками, а то и сотнями лет не видят человека, стоят себе тайно, без учета и присмотра, словно насмехаясь над человеческим всесилием, звери бегают под деревьями — опять же тайно, человек их не видит и не слышит, а раз не видит и не слышит, то этой жизни как бы вовсе и нет, но если этой жизни нет, то зачем она нужна и какое право имеет существовать? Тревожно, муторно делалось Ивану Ивановичу от этих мыслей.
Он и был инициатором возникновения села Золотая Долина. Людям старым сниматься с насиженных мест не хотелось, и было объявлено, что для молодоженов в новом селе будет по коттеджу. Тридцать или сорок молодых семей образовалось при переселении в тот год, звон стоял на всю округу от тридцати или сорока одновременных свадеб.
Этим и объясняется, почему в Золотой Долине оказалось так много девушек и юношей примерно одного с Катей возраста, и ее свадьба должна была быть лишь первой в череде ожидаемых.
Все это Невейзер узнал от Рогожина, наблюдая, как по периметру фундамента сооружаются столы из струганых досок, рядом вбиваются лавки — крепко, подразумевая, что все это скоро пригодится для других свадеб.
— Грэйт! — услышал он вдруг английское слово и в недоумении оглянулся. Он увидел двух людей. Один был явно иностранец — в шортах, в цветастой, старушечьих расцветок, рубашке по моде последнего времени, в кроссовках и со специфическим придурковатым от усилия жить в чужой жизни видом. Второй был явно наш: под хмельком, в за мызганных штанах, футболке с яркой иностранной надписью на груди, плохо бритый. Он остановился, глазея, как сделает это всякий русский человек при виде какого-то действия: чтобы, посмотрев, увидеть упущение и дать совет, подправить, предостеречь, научить и т.п.
Но вместо этого из его рта вырвалось:
— Грэйт! Бьютифул!
Ошибся Невейзер: похожий на иностранца был как раз русским, это был Сергей Гумбольдт, сын бухгалтера, скончавшегося в тюрьме, а похожий на русского был иностранец, и звали его совершенно классически: Билл.
— Пойдем, пойдем! — торопил Гумбольдт Билла. — Успеешь еще насмотреться, пойдем!
— Я хочу смотреть, — сказал Билл.
— Потом, в комплексе! — тащил его Гумбольдт бесцеремонно, как мы обычно обращаемся с выпившими соотечественниками.
И уволок в кусты.
Невейзер подивился, а Рогожин сквозь зубы произнес:
— Вот сукин сын, деляга!
Он, как всегда, знал все и объяснил Невейзеру.
Сережа Гумбольдт, когда посадили его отца, а мать заболела на нервной почве, учился в Москве. Он сообразил, что помощи от родителей ему ждать не приходится, и это было для его характера хорошо, ведь он был честолюбив и желал достичь многого, но так, чтобы никому за это не быть благодарным. Он учился в Институте кинематографии, чуждался всех и вынашивал планы гениального фильма. Он не знал точно, о чем будет фильм, но уверен был в его новаторстве и элитарности. Однако для новаторского и элитарного кино нужны деньги, а где их взять никому не известному человеку? Такой вопрос встал перед Гумбольдтом,
