У двери Валериной квартиры стояли Ирина и слесарь. Этот слесарь был несговорчивей того, который ломал мою дверь. На Ирину не засматривался, деньгами не соблазнялся. Было видно, что человек твердых принципов, ответственный отец семейства и разумный гражданин. И ничем преходящим, в том числе и женским обаянием, его не проймешь. Я появился в разгар процесса обольщения: Ирина улыбалась и говорила:
— Слушайте, мы ведь на себя ответственность берем!
— А я знаю, кто вы?
Ирина сняла очки.
Слесарь узнал ее и кивнул, сказав с замечательной иронией:
— Здрасьте!
Вот что значит свободный человек!
— А это его отец! — обратила Ирина внимание слесаря на мое появление.
— Да, — подтвердил я. — Можно проверить. Вот паспорт.
— Пусть милиция проверяет. Я сказал, без милиции ничего делать не буду!
— Где мы вам возьмем милицию?
— В отделении, оно рядом тут.
Что ж, пришлось мне выспросить, где находится отделение, идти туда, объяснять дежурному ситуацию. Нам выделили сержанта, совсем мальчика, который, как и слесарь, оказался большой законник. Ирину он узнал сразу, вежливо поздоровался. Но, тем не менее, потребовал присутствия двух понятых. На кандидатуру Ирины согласился, мою отклонил, говоря, что родственник понятым быть не может. Слесарь слушал сержанта одобрительно: не он один, значит, в мире такой правильный человек.
Позвали соседку-пенсионерку. Соседка, женщина пожилая, но бодрая, попросила секундочку подождать, скрылась и появилась минут через десять, сменив домашний халат на платье и даже подведя немного глаза и слегка подмазав губы бледно-розовой, приличествующей случаю помадой.
Слесарь приступил к делу, а мы с Ириной разговаривали в сторонке.
— С чего вы решили, — спросил я, — будто что-то случилось?
— Он вчера вечером позвонил, кричал всякие глупости. Требовал, чтобы я немедленно приехала. А я не могла, я была в студии перед записью. Он стал грозить, что тогда всё.
— Что всё?
— Не уточнил.
— А после записи вы могли приехать?
— Могла.
— Почему же не приехали?
— Не захотела. Не люблю шантажа.
— А если он в самом деле…
— Что?
— Мало ли. Я смотрю, вы ничуть не тревожитесь.
— Почему, тревожусь. То есть неприятно.
— Были столько с ним — и неприятно? И больше ничего?
— Ну, была полтора месяца. Вы чего хотите, не понимаю, рыданий, что ли? Если он там что-нибудь, то… Сам дурак, в общем.
Я коротко ударил ее по щеке.
Тут надо объяснить.
Женщин я никогда до этого не бил. Да и мужчин только три раза, тут можно бы рассказать, но адаптируем: 1. спьяну, 2. в глупой драке, 3. бил гада за дело, горжусь, с трудом удерживаюсь от рассказа.
Конечно, я с ума сходил из-за Валеры, этим можно объяснить.
Был, к тому же, болен, аффективен, раздражен, не полностью контролировал эмоции, и этим можно объяснить.
Показалось отвратительным, омерзительным и достойным самого грубого наказания свинское равнодушие этой красотки к чужой жизни, этим вполне можно объяснить.
Но я четко помню, как думал (думал очень ясно, подробно, ярко, тоже болезненно, в общем-то): вот чудесная возможность ударить эту чудесную женщину, и повод хороший, и момент подходящий, и очень хочется увидеть, что произойдет с ее лицом, и она, наконец-то, обратит на меня внимание, а то смотрит, как на… Никак не смотрит. И пусть перестанет наконец улыбаться!
Самое интересное или самое смешное (впрочем, и неинтересное, и несмешное) то, что эпизод этот уже существовал. Я потом проверил, я порылся в своих авторах и у Панаевского в детективно-любовном (с примесью извращенной психологии) романе «Крик крови» нашел следующие строки:
«Она отчитывала его, словно строгая учительница провинившегося школьника, и Ручьев, возвышаясь над нею, все больше склонял голову и сутулил плечи, чтобы стать ниже, меньше, но становился от этого еще более громоздким, нелепым, со стороны он действительно походил на школьника, мальчика, но огромного, как собственная тень в предвечерний час. Она распалялась, ее красивые губы изрыгали проклятия, и видно было, что она наслаждается своей властью над этим большим, сильным и гордым мужчиной. Но тут она неосторожно выкрикнула: „Ботаник!“ (прозвище персонажа, на лицо ужасного, доброго внутри), и он распрямил плечи, взглянул на нее со странной усмешкой, поднял руку и ударил ее по щеке. Конечно, в полсилы, даже в четверть силы, но голова ее резко мотнулась в сторону, глаза стали удивленными и испуганными. И она вдруг поняла, что любит этого нелепого человека, любит против своей воли, она поняла, что, быть может, только и ждала от него чего-то в этом роде. Поэтому она сразу же замолчала, взяла его большую руку, поцеловала и сказала: „Прости“.»
Ужасный текст, конечно.
А уж какие тут параллели с происшедшим, не мне решать. Я забыл этот текст изысканного психоложца Панаевского, но вот выплыл же, воплотился в жизнь, хоть и в другой форме. Довольно паскудное ощущение: чувствовать себя пародией на пародию (ибо именно пародиями, для собственного утешения, я считал романы четверки своих лихих авторов).
Я ударил Ирину. И что-то при этом сказал, не помню. Возможно, матерное слово. Понятно, какое.
Слесарь и соседка были заняты и не заметили, а милиционер, посматривавший на Ирину, увидел. Страшно удивился. То, что женщин вообще-то бьют, он, конечно, знал и даже не раз наблюдал в силу своей профессии (возможно, к некоторым и сам ударом прикасался по ходу опасной и трудной службы). Но что такую женщину, как Ирина, тоже можно ударить, как любую другую, его изумило.
Ирина улыбнулась ему и подняла руку: не волнуйтесь, у нас свои дела!
Он понял и отвернулся.
— Вы что, с ума сошли? — тихо сказала Ирина. — Если я вам не отвечаю, то потому, что понимаю — вы не в себе.
— Неужели могла бы ответить?
— Вполне! И тем же самым!
Слесарь взломал дверь, мы вошли в квартиру.
Валера спал.
Это мне знакомо: если уж он разоспится, ничем не разбудишь. К тому же на журнальном столике стояла пустая бутылка из-под коньяка. Ирина присела к Валере, пощупала пульс. Он открыл глаза, блаженно улыбнулся:
— Ириша… Приехала?
И опять заснул. Похоже, он пил коньяк всю ночь и еще не протрезвел. Да и много ли ему надо, он ведь практически не пьет.
— Протокол будем составлять или как? — спросил милиционер.
— Или как, — сказала Ирина, вышла с ним в прихожую и вскоре вернулась. Приверженность сержанта правилам оказалась не безграничной.
— Я дверь, между прочим, аккуратно вынул, — обратил наше внимание слесарь, вспомнивший, что и он человек и что ему детей кормить надо. Можете, конечно, мастеров вызывать. Но могу и сам обратно вставить. Дешевле будет.
