извиняясь. До Люси наконец дошло, она спохватилась и начала прощаться.
– Вы такая! – сказала она. – Вы просто царственная. И вам даже, извините, косметика идет, а я считала, что девушки должны быть без косметики. Но если идет, почему нет, правда?
– Правда.
– На ресницах у вас какая тушь?
– Честно говоря, не помню.
– Ну, извините, – сказала девушка, не обратив внимания на грубую ошибку Валько: чтобы женщина (да еще в ту пору, когда тушь и прочее не покупалось просто так, а
– А давайте дружить, ладно? – спросила Люся на прощанье.
– С удовольствием, но я завтра уже уезжаю. Мама болеет, нельзя надолго оставлять.
– Жаль. А можно я вас поцелую?
– Пожалуйста.
Люся потянулась губами к щеке, а Валько захотелось вдруг напугать ее: подставить не щеку, а губы. И – впиться. Интересно, какая будет реакция?
Все шло своим чередом: любимая работа, налаженный быт, хоть и одинокий, и было только одно, что всерьез огорчало, – посещения Мадзиловича.
Мадзилович отлично владел приемами тирании навязанной дружбы: хвалил ум Валько, его одиночную самостоятельность, говорил, что Валько единственный интересный собеседник, с которым он встретился за последние годы, утверждал, что нигде ему не бывает так уютно и хорошо. Как правило, он приносил бутылку водки или пару бутылок вина, приговаривая: «Не для пьянства ради, а для общения». Валько выпивало – иначе было бы совсем скучно, слушало пошлые разговоры Мадзиловича, его пошлые рассказы, в которых он был всегда лицом хоть и страдающим, но неизменно честным. «Казалось бы, – говорил он о себе, – что я такое? Чернорабочий медицины, участковый врач! Но дело не в этом! Важно уважать себя и уважать свою профессию!»
И далее в том же духе. С видом откровения изрекал: «Люди, Валентин, ищут любую возможность, чтобы поменьше работать!» Или: «Если копнуть поглубже, Валентин, в каждом из нас сидит зверь!»
Валько не понимало, чего от него хочет этот человек, единственный, знающий его тайну. На шантажиста не похож. Да и какой ему смысл шантажировать того, кто ничем особенным не может отплатить ему за сохранение тайны? А если это все-таки шантаж, то совсем мелкий: дома в одиночку человеку пить скучно, друзей у него, судя по всему, нет, а тут все-таки хоть какое гостеприимство: не гонят, слушают...
Настоящая цель посещений Эдуарда Станиславовича вскоре разъяснилась: однажды он явился с дочерью.
Дочь Александра, девица лет двадцати пяти, высокая, костлявая, с грязноватыми ногтями и желтоватыми прокуренными пальцами, мрачно молчала, без стеснения пила принесенную отцом водку и цедила одну за другой вонючие и дешевые сигареты «Астра». Одета она была в дешевые «кооперативные» джинсы и в клетчатую рубаху с засученными по локоть рукавами; руки жилистые, на запястье фиолетовая закорючка: похоже, хотела сделать татуировку, да передумала.
Мадзилович коротко представил ее («Александра, единственная и любимая дочь!») и начал почему-то с живейшим интересом расспрашивать Валько о его работе, одобрительно кивая и поглядывая на дочь:
– Встречи с людьми постоянно, замечательно... Поездки... Мероприятия всякие... А, извините, зарплата ведь не самая скудная?
– Хватает, – сказало Валько, а Мадзилович откинулся к холодильнику, у которого сидел на табурете, как бы подводя итог разговору, и, обращаясь к дочери интонацией и косвенным взглядом, воскликнул:
– Вот, какая у людей жизнь! Бурлит и кипит! А не сидят целыми днями дома!
– Будешь на мозги капать, уйду, – сказала Александра. – Я согласилась прийти? Я пришла. А на мораль давить не надо.
– Да, – сказал Мадзилович. – Да, дорогой Валентин, мы, как ни странно, по делу. Девица моя – с образованием, политехникум закончила по специальности наладчик-оператор станков с числовым программным управлением, наладчица то есть, но по специальности ни дня не работала. И вообще уже пятый год на шее у папы, временно куда-то устраиваемся, но все нам не нравится, все не по душе, сидим себе в комнате целыми днями, курим и гитарку щиплем.
Закончив обвинительную часть, Мадзилович тут же перешел к оправдательной, голос его потеплел, он даже потянулся погладить Александру по голове или по плечу, дочка отстранилась, и рука Мадзиловича прошлась впустую, будто он дал знак невидимому оркестру начать играть – а оркестр молчит.
– И она ведь с головой, способностями, просто... Главное что? Мамы у нас уже восемь лет как нет. Вторую заводить не собираемся. У меня здоровье шаткое, – тут Мадзилович хлопнул водки, посчитав, наверное, что слова о шаткости здоровья, это оправдывают: надо подкрепиться. – Так вот, не найдется там у вас какого-нибудь места? В комсомольской, то есть, системе? Сидеть и что-нибудь там составлять, учитывать. Она грамотная, почерк хороший. А кругом молодые люди, весело.
– Обхохочешься, – сказала Александра. – Контора и есть контора – скука смертная!
– Александра! – лицо Мадзиловича покраснело, скулы заиграли. – Я с тобой сколько раз беседы проводил? Ты согласилась, а теперь опять? Мне ведь надоест, плюну, сопьюсь и сдохну за полгода. А ты без меня тоже сдохнешь – сказать почему? Сказать?
– Да иди ты, – вяло огрызнулась Александра.
– Так я ему скажу. Потому что ему надо знать, в чем наша проблема! Мы, Валентин, вам все откровенно. Я, когда узнал, что вы человек... особенный... Я понял: мы можем найти общий язык. Я рассказываю, Александра?
– Валяй, – равнодушно разрешила дочь, но в ее глазах, которые она в этот момент устремила в окно, была такая тоска, такая боль, что Валько этому равнодушию не поверило. А еще оно отметило, что Александра время от времени бросает на него короткие взгляды – с острым любопытством, вопросительные.
– Так вот, Александра у нас девушка по физическим параметрам, но уверяет, что мужчина по всем остальным. Я давно подозревал: что что-то не так, а года два назад она выпила крепко и призналась. Ходили к психиатру, к врачам... Узнали, что так бывает, и... И на этом, собственно, все.
– Не все. Операции делают, – сказала Александра.
– Не у нас! – закричал Мадзилович. – А если у нас, то подпольно и за большие деньги! И главное – ты куда торопишься вообще? Может, у тебя задержка развития? Может, все еще встанет на свои места? Может, ты завтра проснешься и почувствуешь, что сама себе внушила эту ерунду? А? Что это ты сдаешься сразу? Ты обо мне подумай: родил дочь, воспитывал дочь, а она говорит: здравствуй, папа, я твой сын! Какой ты мужчина, ты подумай! У тебя и голос женский, и грудь даже есть!
Насчет груди Мадзилович преувеличил. Впрочем, может, и была, но рубашка Александры мешковато топорщилась, не позволяя ничего разглядеть (да Валько и не разглядывало).
Александра не стала спорить, махнула рукой и потащила из пачки новую сигарету. Видимо, все было сто раз переговорено.
– Ладно, мы не об этом вообще-то, – сказал Мадзилович. – Нам работу бы какую-нибудь. Желательно, чтобы рядом был свой человек. Который знает, но никому не рассказывает. Мы ведь только вам доверились. Поскольку вам это знакомо. Кстати, кроме меня и Александры – никто, клянусь! Так что... Поможете? В идеале она была бы вашей секретаршей. У вас же есть секретарша, вы как-то обмолвились.
– Есть.
– Ну – вот!
– У нее маленькая зарплата.
– Да хоть какая! Хоть – сколько там? – сто, сто десять? Ее сто десять, да мои сто семьдесят – двести восемьдесят, это ведь уже можно жить, понимаете? А то ведь задыхаемся, иногда, извините за натурализм, куска хлеба в доме нет!
– Бутылки нет, – уточнила Александра, усмехнувшись.
