он же – выступавший в Сарайске под псевдонимом Иванов) обладает исключительными способностями гипнотизера и лечителя. Знай наших! – была подспудная мысль патриота Сергеева.
После этого и началось.
Узнав из газеты о месте жительства Петра, вдруг приехала из Сарайска Нина-буфетчица.
Приехала Лидия из ППО с сыном Володькой.
Приехала Люсьен, вернувшаяся в Сарайск после того, как разочаровалась в Иммануиле: в ответ на слова о готовности служить он поволок ее в постель и такое вытворял, что к ней вернулась болезнь, от которой ее вылечил Петр.
Остановились они в гостинице и по случайности пришли к Петру одновременно.
Маша всех приветила, угостила чаем, даже ушла, чтобы не мешать разговору. Но разговор не клеился.
– Вот что, женщины! – решительно сказала Нина. – У нас у каждой свое дело. Давайте-ка по очереди.
И они говорили по очереди: одна говорит, другие ждут на крыльце.
– Давай вместе жить, – сказала Нина. – Водичкой торговать будем, разбогатеем. А не хочешь, не будем торговать. Понравился ты мне. Не могу я забыть тебя. Иисус ты или нет, это твое дело, а хочу я тебя, милый ты мой.
– Нет, – сказал Петр.
– Вернись ко мне, – сказала Лидия. – Володька тоскует. Мать сохнет. Я сама без тебя жить не могу. Чем я хуже их? Я объективно вижу, что я лучше их грудью, задом и общей фигурой, не говоря о характере. Вернись, Петя. Грабиловские одолели нас совсем.
– Нет, – сказал Петр.
– Ничего не хочу от тебя, – сказала Люсьен. – Позволь только рядом жить. Построю шалаш и буду рядом жить – лишь бы раз в день тебя видеть. Позволь, Госпо… Позволь, Петр.
– Нет.
Женщины ушли.
Но из гостиницы не уехали, чего-то выжидая.
Вечером собирались вместе, пили водку и вино, говорили о Петре, странным образом не ревнуя друг друга.
Но тут явился лейтенант Самарин и, не предъявляя никаких обвинений, потребовал удалиться из города в двадцать четыре минуты, иначе – строгие меры.
Излишне говорить, что Самарин был направлен Екатериной через доступные ей средства власти.
4
Брат же Кати Петр Петрович Завалуев давно еще, когда узнал о смерти обличавшего его Ивана Захаровича Нихилова, – сошел с ума.
Он-то и стал городским сумасшедшим вместо Нихилова и Разьина, но об этом никто не узнал.
Знал о своем сумасшествии только сам Петр Петрович.
Признаки налицо.
Во-первых, он ночью проник в заколоченный пустующий дом Нихилова, выкрал его тетрадь, где прочел разные записи, в том числе и о себе, как об Антихристе. Разве будет нормальный человек это делать?
Во-вторых, он проверил, действительно ли из его имени, фамилии и даты рождения получается число 666. Обнаружил ошибку, увидел, что Нихилов пропустил букву Й. Но тут же взялся подсчитывать по-иному – с помощью алгоритмов и алгебраических операций, недоступных Ивану Захаровичу, и посредством одной только своей фамилии, без имени и даты, вывел цифру 666 семнадцатью способами. Разве будет нормальный человек это делать?
В-третьих, в то самое время, когда решался вопрос о продвижении его на более высокую должность, возможно, даже в областной аппарат, на него вдруг напала апатия, он перестал приходить на службу спозаранку, уходя затемно. Разве будет нормальный человек это делать?
И вот, поняв, что он сумасшедший, Петр Петрович взялся за умозаключения.
Сначала он определил, в чем именно его сумасшествие.
И вывел: при сохранении интеллектуальных способностей (которые он проверил специальными тестами, взятыми у главврача и друга Арнольда Кондомитинова) он страдает мономанией, а именно: вообразил себя Антихристом.
Конечно же, по-настоящему он себя таковым не считает, но другие его могут раскусить. Если это пришло в голову полуграмотному полудурку Нихилову, то другие тем более способны догадаться. Значит, нужно вести себя так, как не должен себя вести Антихрист. Изучив религиозную литературу, узнав, что Лже- Христос в поведении подобен Христу, то есть благонравен, добр, мудр, Петр Петрович сделался груб, аморален и тупоумен. Торопясь утвердить для себя (а там уж и для других) свой новый образ, он первым делом явился на работу пьяным и, не поздоровавшись, как обычно, любезным начальственным поклоном с секретаршей Софой, взял эту Софу и повалил на стоявшую в приемной софу. Жаль, что в это время никого не оказалось в приемной, но Петр Петрович очень надеялся на болтливость Софы. Она, однако, почему-то промолчала. Тогда Петр Петрович в деловом разговоре с председателем исполкома, вдруг прервав его сугубо официальную речь, брякнул:
– А я, Герман Юсуфович, Софку дернул!
Герман Юсуфович онемел. Потом полез в сейф, достал бутылку коньяка, налил себе и Петру Петровичу и спросил, прищурив глаза, без того уж донельзя прищуренные:
– Ну, и как она?
После рассказа Петра Петровича он взял Софу к себе вместо секретарши Мизгири Егоровны, а Мизгирь Егоровну посадил к Петру. Она была очень обижена, а Петр Петрович, продолжая мероприятия по созданию ложного образа, и с ней поступил так же, как с Софой. Она осталась довольна, он – нет, впервые поняв, что аморальный образ жизни не столь уж и приятен.
Итак, он стал выпивать, стал неразборчив в связях, к работе относился халатно, на людей орал и топал ногами, издавал дурацкие распоряжения, – и тут из области пришла бумага, в которой предписывалось направить Петра Петровича Завалуева в областной аппарат в виде кадрового укрепления молодыми кадрами.
Сбылось то, о чем мечтал Петр Петрович, – вернее, в чем был уверен.
Ночью в квартире Арнольда Кондомитинова раздался телефонный звонок.
– Кому там? – спросонья буркнул Кондомитинов.
– Завалуев говорит. У тебя комната-психушка действует еще?
– Всегда готова – на всякий случай.
– Случай пришел. Надо поместить одного человека.
– Это кого?
– Меня.
5
Тем временем в доме Петра появился не кто иной, как Иннокентий Валерьевич Фомин, директор школы, тот самый, что написал на него жалобу, обвиняя в шарлатанстве.
Болезнь, как и беда, одна не ходит. После операции желудок почти не беспокоил Иннокентия Валерьевича. Зато появились сердечные боли, почечные колики. Ненавидя неполадки в организме, Иннокентий Валерьевич пошел по врачам. Он тем более ненавидел эти неполадки, что не понимал причин их возникновения. Он не пил – совсем, не курил – даже и не пробовал. Он жил здоровой семейной жизнью с женой и двумя дочками. В выходные дни устраивал совместные вылазки на природу: зимой – на лыжах, летом – на велосипедах, осенью – грибы собирать, весной – вести наблюдения. В будние же дни он бегал по утрам трусцой, после чего принимал контрастный душ. То есть у кого угодно могли появиться болезни, только не у Иннокентия Валерьевича.
Но этого мало, появилась еще какая-то зараза в душе.
Словно бес нашептывал Иннокентию Валерьевичу: а что, Иннокентий Валерьевич, вдруг тот парень, на которого ты накляузничал, пострадал из-за твоей кляузы? Не хочешь ли теперь рассудить свою болезнь как плату, так сказать, за навет?
Отмахивался Иннокентий Валерьевич.
