восторгов. Но для Константина Константина главным было то, что к нему подошел Зураб Церетели, похлопал его по плечу и сказал:
– Гениально! Это совершенство дилетантизма, это дилетантский абсолютизм!
И тут же это удачное выражение было подхвачено многими, через неделю все писали и транслировали о дилетантском абсолютизме как о самом продвинутом течении современного искусства, утверждая при этом, что лучшие мастера – это ученики самого Башмакова К.К.
Константина Константина это смущало. Экспозицию пригласили несколько стран, он мечтал, как поедет туда со мной. Но он считал, что не хватает главного – моего портрета.
– На фоне марсианских скал? – спросила я.
– Может быть. На фоне самого фантастического сюжета, которого ты достойна.
И он, попросив меня позировать, трудился с утра до ночи, но не показывал мне результата.
А позировать было всё труднее, потому что он иногда застывал и подолгу смотрел не на холст, а на меня.
Однажды приблизился, то есть сделал несколько шагов в моем направлении, и сказал:
– А если тебе понравится, мы можем?
– Что?
– Ну... Мы можем?
– Что можем?
– Ты не догадываешься?
– Смотря что ты имеешь в виду.
– Побыть вместе как мужчина и женщина? Хотя бы один раз?
– Хорошо, – сказала я с легкостью, не подумав о последствиях.
И он чуть ли не бегом вернулся к портрету и продолжил работу.
Но, видимо, дело оказалось труднее, чем ожидал.
Как-то я вошла в студию и увидела: портрет закрыт, а Башмаков стоит рядом скрестив руки. Он произнес:
– Наверное, это всё.
– Наконец-то.
Я хотела посмотреть, но он сказал:
– Постой. Я еще раз гляну. Для очищения совести.
Башмаков сорвал покрывало, вцепился взглядом в потрет. Лицо его приобрело сероватый оттенок. Он набросил обратно покрывало и сказал:
– Нет. Еще нет.
Меня это даже заинтриговало. Однажды я улучила момент рано утром, когда он спал после ночной работы, пробралась в студию, подошла к мольберту, тихонько сняла полотно.
Я увидела обычный для Башмакова инопланетный пейзаж с чистыми красками и линиями. Увидела себя. Наверное, на этой планете была земная атмосфера, потому что я была без скафандра. В легком облегающем костюме вроде спортивного, правильно стройная, правильно красивая, похожая на себя и одновременно на куклу или манекен, который кто-то с меня слепил. Я была стерильной и безжизненной, как всё вокруг. Но мне это даже скорее нравилось. Для меня в картинах Башмакова это было вообще главной привлекательной особенностью: он словно убирал себя, свой взгляд, он показывал фантастическое как существующее, а люди были такими, что каждый мог при желании рассмотреть в них то, что хотел.
Вспыхнул свет. Константин Константин каким-то образом почуял, что я тут, и пришел.
– Извини, – сказала я. – Не понимаю, зачем ты это прятал? Всё готово.
Он подошел, взял нож и стал резать холст с резким звуком раздирания.
– Я бездарь, – сказал он. – Я и раньше это знал, но меня не беспокоило. Рисовал и рисовал себе.
– Перестань. Во-первых, ты не бездарь.
– Бездарь!
– Хорошо, бездарь. Всё равно, кто тебе мешает, рисуй и рисуй, как раньше.
– Я не могу, как раньше, – закричал он с неожиданной детской капризной интонацией и показался мне большим пятидесятилетнем ребенком. Это было смешно – тогда, Володечка, так бывало у мужчин хоть и часто, но довольно редко. Не было гипнорелаксирующих сеансов, когда мужчина хоть пятидесяти, хоть восьмидесяти лет, тоскующий о детстве, мог приехать в специальные центры, где заказывал два-три дня и пребывал в них пяти-, десяти-, пятнадцатилетним – как ему хотелось, со всеми прелестями этого возраста, главная из которых полная безответственность. Видел бы ты блаженных здоровущих мужчин, которых няньки сажают на горшок, кормят с ложечки, одевают для прогулки, шлепают за провинности, награждают сладостями, видел бы ты, с каким наслаждением они смеются и плачут, носятся по комнатам (хоть и с возрастной уже одышкой), дерутся, нанося иногда друг другу недетские травмы, но все равно после этого они всегда были счастливы...
– Я не могу, как раньше! – сказал Константин Константин. – Я хочу быть гениальным – для тебя. Потому что рядом с тобой должен быть гений. Нет, лучше уходи, – неожиданно завернул он.
– Куда?
– Всё равно! Исчезни! – закричал он и даже затопал ногами.
А потом убежал, но тут же прибежал с бутылкой алкоголя, стал ее пить и неожиданно передо мной 
74:
– Ты пойми, – говорил он, – я еще в восьмом классе влюбился в самую красивую девушку школы. Да что школы – может, всей Москвы, потому что я красивее никого никогда не встречал. Само собой, я к ней ни разу не подошел, ничего не сказал. Но мечтал каждый вечер, каждую ночь. Как подойду, как скажу. Как мы будем целоваться, обниматься, а потом и всё остальное. Это был психоз. Мечтать – мечтал, но знал, что не подойду никогда. Потому что она не для меня. Но все равно мечтал. Но понимал, что не для меня. И все равно мечтал. И тогда я вообще посмотрел вокруг – и увидел, что многое не для меня, но я же спокоен! Богатство, слава и всё такое прочее – не для меня! Но я спокоен! А тут почему мучаюсь? Ну – не для меня. И успокойся! Нет, я с ума сходил. Почему?
– Любовь.
– Может быть. Короче говоря, мама с бабушкой меня даже к психологу водили. Это же было давно, тогда психология была наукой подозрительной, почти психиатрия, и вообще какая психология у советского человека может быть, кроме марксистсколенинской? Нервным в советское время быть разрешалось, психом – нет. То есть можно, но опасно. Псих – почти диссидент уже на том основании, что говорит, что хочет. Короче говоря, приписали витамины, еще что-то...
Башмаков встал, походил, сел, выпил, продолжил:
– Болел я долго, года три. Но постепенно прошло. И я себе пообещал – больше никогда. Подальше от всего этого. Рисовать, смотреть фильмы – и всё. Ни о ком не думать, не мечтать. Кстати, какие фильмы я смотрел, ты знаешь? И смотрю.
Он таким резким движением открыл дверцу шкафа, что оттуда всё посыпалось. Посыпались горой старые кассеты, которых давно уже никто не выпускал и не смотрел, диски, флэш-боксы с тысячами фильмов, – и начал мне тут же их демонстрировать, включая то один, то другой – по несколько секунд. И везде почти сразу, на первых кадрах, появлялись совокупные тела и слышались преувеличенные стоны.
– А еще здесь! – он включил компьютер с большим монитором, где тоже онлайн транслировались акты обнаженных отношений.
– Заметь причем, – комментировал Башмаков, – это не сброд какой-нибудь, это не подпольные съемки, это отборные звезды, красавицы, лучшие тела мира – я их, между прочим, по именам знаю, такое ощущение, что с некоторыми знаком.
После этого Башмаков всё убрал, опять выпил, долго тер лоб.
– К чему это я?
– Видимо, к тому, что виртуальные отношения с незнакомыми женщинами посредством их партнеров тебя устраивали?
– Да. Можешь смеяться. Было чувство, что я могу всё – и со всеми! И всегда! И я отвык хотеть живых! Это облегчило мне жизнь. Больше того, это сделало мою жизнь счастливой. Если я все-таки случайно
