осталось всего несколько часов, попробуем на это время обо всем забыть. Завтра мне надо ехать.
– Понимаю, – сказала она. – Уолтер, пока ты еще здесь, я должна кое-что сказать тебе.
– О маме?
– Да… А откуда ты знаешь?
– Как узнают такие вещи? Я уже давно не видел той улыбки, которая меня так пугала, вот я и подумал – может быть, ты простила маме.
– Простила? Не знаю, это очень трудно. Боюсь, природа не одарила меня милосердием, как тебя. Но дело в том, что я сама ошиблась.
Уолтер молча ждал.
– Как-то в Кейтереме они громко ссорились, – продолжала Беатриса, – и я нечаянно услышала ее слова. Я решила, что она говорит об одном случае. Но теперь я думаю, что это было бы слишком хитро для нее. После нашего разговора в Каргвизиане я думала… Наверное, было какое-то более простое объяснение, не важно какое. Она ничего не подстраивала?
– Нет, никогда. Она просто плыла по течению.
– Да. И вот мне казалось, что она подстроила одну вещь, а теперь я думаю… пожалуй, она об этом и не подозревала. Больше я ничего не могу тебе сказать. Она еще во многом виновата и перед тобой, и передо мной, и перед отцом. Но в тот раз она была ни при чем, а потому я не стану поминать ее лихом.
ГЛАВА IV
Новый учитель оказался мастером на все руки. Он не только превосходно разбирался в изготовлении сыров, в овцах и математике, но и с жадностью глотал любые книги, как французские, так и английские. Беатриса предложила ему пользоваться своей небольшой, но прекрасно подобранной библиотекой, и он часто засиживался за книгой до глубокой ночи. Усталость, непогода – ничто его не пугало, и, в дождь ли, в снег ли, запасшись ломтем хлеба и куском сала, он долгими часами бродил по окрестностям. Время шло, и все чаще его сопровождали оба ученика и целая куча собак. Из этих походов дети и собаки возвращались одинаково перепачканные и одинаково счастливые. Помимо обычных занятий, они непрестанно впитывали множество самых разнообразных познаний.
Сведения о птицах, животных, растениях, умение плести корзины и всякую всячину из веревок, старинные народные предания, рассказанные по-французски, – все это казалось им не уроками, а развлечением.
Однажды Жиль д'Аллейр постучался к Беатрисе.
– Простите, мадам. Я не помешал?
– Нисколько. Входите. Вам нужна какая-нибудь книга?
– Есть у вас д'Аламбер? Я знаю, у вас есть кое-кто из энциклопедистов.
– Все философы в том шкафу, слева. Он окинул взглядом полки.
– Вольтер, Монтескье, Дидро, Гельвеций… Я вижу, у вас тут есть все, от Руссо до Гольбаха. Она улыбнулась.
– Вы ведь знаете, мой брат человек добросовестный. Много лет назад я как-то попросила его прислать мне несколько образцов современной французской мысли, вот он и прислал. Не стану делать вид, будто я все это причла.
– Но кое-что вы прочли, правда?
– Говоря по совести, вряд ли я хоть одну из этих книг прочла с начала до конца. Я пробовала, но… – Она не договорила.
– Они показались вам слишком трудными?
– Не то что трудными, а… право, не знаю, как вам объяснить.
– Скучными?
– Н– Нет. Но они так неубедительны. Утопические планы строить нетрудно; но чем они прекраснее, тем меньше они, по-моему, подходят настоящим живым людям.
Он круто повернулся к ней, глаза его блестели, в голосе звучало нетерпеливое любопытство.
– Откуда вы знаете? Разве кто-нибудь пытался когда-нибудь осуществить эти планы?
Это было так неожиданно, так непохоже на его обычную сдержанность, что Беатриса посмотрела на него с удивлением. Он тотчас снова стал спокойным и почтительным.
– Прошу извинить мою дерзость.
– Нет, скорее это дерзость с моей стороны. Во всяком случае, я вижу, вы со мной не согласны.
– Я вас просто не понял, мадам. Если б вы объяснили вашу мысль…
– Боюсь, что она того не стоит.
– А все же, может быть вы будете так добры… Какой он настойчивый!
– Если это вас так интересует, – сказала она, – я постараюсь объясниться. Но присядьте же. Он молча повиновался.
– Видите ли, – медленно начала Беатриса, – эти планы духовного возрождения человечества представляются мне всего-навсего красивыми фантазиями. Вероятно, почти все мы хотели бы, чтобы мир был устроен не так несправедливо, но что бы мы делали, если бы он и стал лучше? Наши отвратительные законы и обычаи – лишь отражение нашей собственной сути. Мы от рождения жадны и жестоки. В глубине души мы вовсе не желаем ни справедливости, ни красоты, они мешают нам дышать. Пусти нас в рай – и мы не успокоимся, пока не обратим его в пустыню.
