Восемнадцати лет Гарри окончил школу и поступил в Оксфорд, где вел себя достойнее многих своих сотоварищей по старшему курсу. Он откровенно тяготился науками и мало чем интересовался, помимо спорта и светских развлечений; но его проказы были довольно невинного свойства, и он был всеобщим любимцем. Дик, все еще учившийся в школе, был много способнее, зато обнаруживал куда менее приятный нрав. В долгие месяцы летних каникул Бартон порой сотрясали грозы, причиной которых были частые столкновения Дика с Глэдис. Однажды девочка пришла к матери вся раскрасневшаяся, гневно сверкая глазами.
– Мне очень неприятно тебя огорчать, мама, но лучше тебе знать правду.
Я только что дала Дику пощечину.
– Ну, дорогая, этого делать не следует, даже если тебя очень обидели.
Глэдис ничуть не смутилась.
– Если ты не возражаешь, мама, не будем говорить про обиду. Я знаю, это очень нехорошо и не пристало настоящей леди, но я все-таки дала ему пощечину и, наверно, опять дам, если придется.
Она подумала минуту и прибавила с надеждой:
– Но, может быть, больше не придется.
Мать с трудом удержалась от смеха.
– Вполне возможно. И я не стану любопытствовать, что это была за обида.
Но, пожалуйста, если можно, впредь постарайся, чтобы тебе больше не приходилось ничего такого делать. Это, вероятно, очень полезно Дику, но не полезно тебе.
Подняв бровь, в точности как мать, Глэдис понимающе посмотрела на нее и кивнула. Они были большими друзьями, и им почти ничего не приходилось друг другу объяснять.
Дик, насколько Беатриса могла видеть, не помнил зла и не сердился на покаравшую его руку, и случай этот как будто забылся, но однажды, неделю спустя, Беатриса услышала под окном гневный голос Гарри:
– Слушай, Дик, хватит, надоело! Ты так изводишь Артура, что на той неделе Глэдис пришлось закатить тебе оплеуху. И я тебе в последний раз говорю: если ты не угомонишься, я так тебя отделаю, как тебе и во сне не снилось.
Беатриса высунулась из окна.
– Дик, ты не зайдешь ко мне?
Он хмуро повиновался.
– Сядь, – сказала она. – Мне очень жаль, но я слышала, что говорил сейчас Гарри. Придется предупредить его, что бы он был поосторожнее, когда окно открыто. Может быть, ты хочешь мне что-нибудь сказать. Дик?
Он насупился.
– Спроси лучше Гарри… или Глэдис.
– Ты же знаешь, я не стану их спрашивать. И знаешь, что, если бы я и спросила, они все равно ничего мне не скажут.
– Тогда спроси Артура.
Никогда еще он так не ершился. В голосе Беатрисы зазвучали вкрадчивые нотки, которых дети всегда побаивались.
– По-твоему, он скажет скорее других? Как видно, ты еще плохо знаешь Артура. У каждого из нас есть свои недостатки, но, по счастью, доносчиков среди нас нет. – Она помолчала, потом прибавила мягко: – Можешь мне ничего не говорить, если не хочешь. Если ты предпочитаешь, чтобы я забыла то, что услышала, я, разумеется, забуду, – это ведь не предназначалось для моих ушей.
Дик прикусил губу.
– Да нет, пожалуйста, мама, мне нечего скрывать. Гарри и Глэдис всегда на меня нападают, потому что я невысокого мнения об Артуре. Ну что же, это правда; и отец тоже не бог весть какого мнения о нем, если хочешь знать.
Артур размазня.
– Ты уверен?
– Ну, я при этом не был, но мне рассказывали, как он выставил себя на посмешище зимой на охоте – расхныкался над лисицей! Женщинам это, наверно, все равно, но джентльмену не слишком приятно называть братом самого обыкновенного рыбацкого сына, да еще труса. Если уж говорить начистоту, мама, дубина дубиной и останется, как ни старайся ее обтесать.
Беатриса ответила не сразу.
– Да, ты прав, мой сын, – жестко сказала она. – Я вижу, мне это не удается. Мне стыдно, что я твоя мать.
Он вскочил.
– Мама!
Она тоже поднялась, и минуту они стояли, в молчании глядя друг на друга.
Потом она устало отвернулась, чувствуя, что мужество покидает ее.
– Уйди, пожалуйста. Дик. Я не в состоянии продолжать этот разговор. Я извинюсь за тебя перед Артуром.
