– Я имею в виду, что некоторые люди вашей профессии обладают сильно развитым воображением и при помощи воображения могут проникнуть куда угодно, даже в швейцарский банк. Это правда или нет?
– В некотором смысле, конечно, правда, – согласился я. – Проникнуть в банк с помощью воображения можно, а вот унести оттуда то, что там лежит, это почему-то не получается.
– Ну, – улыбнулся Дзержин, – для того чтобы унести, можно найти кого-нибудь попроще, а вот так, чтобы проникнуть мысленно, находясь на далеком расстоянии, и подглядеть, где там чего лежит, это доступно совсем не каждому.
Ему удалось наконец справиться с замком. Дверь со ржавым скрипом отворилась, и мы оказались в тускло освещенном коридорчике, в конце которого была еще одна дверь, точно такая, как первая. Первую дверь за нами закрыли, и только после этого Сиромахин открыл вторую.
– Ну теперь, – сказал он несколько торжественно, – дайте вашу руку и закройте глаза. И попробуйте включить ваше воображение. А потом, когда глаза откроете, интересно будет сравнить то, что вы вообразили, с тем, что увидели.
Предвкушая необычайное, я охотно включился в эту игру. Я честно закрыл глаза и, ведомый Дзержином за руку, прошел вперед, неуверенно ставя ноги.
Дверь за моей спиной с грохотом затворилась.
Дзержин отпустил мою руку, и я попытался себе представить то место, в котором я нахожусь. Я вообразил большой зал, освещенный люминесцентными лампами. Множество отливающих зеленью экранов, перемигивание разноцветных индикаторов и управляющих кнопками молчаливых людей в белоснежных халатах.
– Откройте глаза! – приказал Дзержин Гаврилович.
Я думаю, каждому из вас знакомо ощущение, когда вы идете в темноте по лестнице и думаете, что там еще есть одна ступенька, и уверенно ставите ногу, а там никакой ступеньки нет. Даже если вы при этом не ломаете и не подворачиваете ногу, ощущение премерзкое.
Так вот, представьте себе мое ощущение, когда я открыл глаза и увидел, что в небольшой комнате, освещенной только одной голой лампочкой свечей не больше чем в сорок, нет не то что компьютера или чего-нибудь в этом роде, но даже и табуретки. Только корявые стены из плохо побеленного кирпича да торчащий из одной стены пучок проводов с голыми концами.
– Что это? – спросил я, совершенно ошарашенный.
– Это и есть мое гениальное изобретение, – сказал Сиромахин, усмехаясь самодовольно.
– Вы хотите сказать, что здесь нет никакого компьютера?
– Я вообще ничего не хочу сказать, – пожал плечами Сиромахин. – По-моему, то, что вы видите, или, точнее сказать, то, чего вы не видите, ни в каких словах не нуждается.
– Нет, ну послушайте, – сказал я взволнованно, – я чего-то все-таки не понимаю. Неужели это значит, что все то, что пишут ваши сержанты, нигде никак не фиксируется?
– Очень хорошее слово вы нашли, – обрадовался Дзержин. – Именно ничто нигде не фиксируется. Прекрасное, точное, очень хорошее определение: не фиксируется.
– Но сержанты об этом ничего не знают?
– Ну, дорогуша, зачем же вы так плохо о них думаете? Наше общество интересно тем, что все все знают, но все делают вид, что никто ничего не знает. Понятно?
– Ничего не понятно, – признался я.
– Ну хорошо, попробую объяснить. Насколько мне известно, в ваши времена существовали, грубо говоря, две категории писателей. Писатели, которых люди хотели читать, и писатели, которых люди читать не хотели. Но тех, которых люди хотели читать, не печатали, а тех, которых печатали, никто не читал. Правильно?
– Ну да, – сказал я неуверенно. – Это было, конечно, не совсем так, но в общих чертах…
– А я в общих чертах именно и говорю, – сказал Дзержин. – Ну так вот. Тогдашние коррупционисты выбрали совершенно неправильную, непродуманную, прямо скажем, недальновидную тактику. Одних писателей они запрещали и тем самым создавали им дешевую популярность и возбуждали еще больший интерес к их писаниям. Других, напротив, издавали огромными тиражами, но совершенно бессмысленно, потому что их никто не читал. Расходовалось огромное количество бумаги и денег. Ну сами себе представьте. В ваше время для того, чтобы заплатить правильному писателю тысячу рублей, надо было истратить по крайней мере сто тысяч на издание его книги. А сколько уходило бумаги? Ужас! Теперь положение значительно упростилось. Мы теперь практически всем писателям разрешаем писать все, что они хотят. Вот, например, у нас есть такой Охламонов.
– Да-да, – сказал я охотно. – Я на него обратил внимание.
– Естественно. На него трудно не обратить внимания. Вы думаете, он что пишет?
– Право, затрудняюсь сказать, – замялся я, – но вид у него такой, я бы сказал, вдохновенный.
– Ну еще бы, – усмехнулся Дзержин. – Все сумасшедшие вдохновенны. Так вот, этот вдохновенный все время пишет одно и то же: «Долой Гениалиссимуса! Долой Гениалиссимуса! Долой Гениалиссимуса!» И так каждый день по восемь часов подряд.
– И вы это знаете и терпите? – спросил я изумленно.
– Ну конечно, если бы это было на бумаге, мы бы вряд ли стерпели, но мое изобретение помогает нам смотреть на такие вещи сквозь пальцы.
– Слушайте, – сказал я потрясенный, – но если все писатели знают или хотя бы догадываются, что то, что они пишут, никуда не идет, зачем они это делают?
– Ах, дорогуша, – устало улыбнулся Дзержин. – Вы же сами знаете, что есть такие люди, которым лишь бы что-то писать. А что из этого получается, им совершенно неважно.
