искушение. Хотя, кто знает, как оно было на самом деле. Насколько я теперь понимаю, к тому времени его поступки уже выходили за рамки поведения нормальных людей. Гарри погрузился в свои кошмары и уже не отвечал за свои действия.
Вернувшись около полуночи, я осторожно заглянула к нему в кабинет – привычка с лучших времен. Он бросил на меня усталый взгляд и нервно объявил, что Люсинда уже давно уехала, а Джош и Кэти спят наверху. Я тогда слишком устала, чтобы задавать какие-то вопросы. Что бы удивиться, почему это Кэти улеглась в субботу так рано и не смотрит, как обычно, свои любимые телевизионные ночные программы. В тот момент мне больше всего на свете хотелось оказаться в своей постели.
На следующий день мы почти не общались друг с другом. Гарри я вообще не видела, Джош исчез в саду, Кэти не спустилась даже к обеду. Когда я постучала в дверь ее спальни, дочь заявила, что у нее болит живот и она не будет вставать. Голос у нее был хриплый, лицо опухшее. Я подумала, что она подхватила в школе какую-то инфекцию и предложила вызвать врача, но Кэти наотрез отказалась. Единственное, на что она согласилась, это принять таблетку парацетамола с аскорбинкой. Когда вечером я отвозила Кэти в интернат, глаза у нее были пустые.
Да, именно тогда все и случилось. Впервые я поняла это в ту нескончаемую ночь, которую провела на яхте в ожидании рассвета. Я вспомнила, как вскоре после того уик-энда Кэти завалила контрольную по математике, как она отказалась выступать в школьной самодеятельности. Как односложно стала говорить со мной по телефону. Именно в то время миссис Андерсон заметила, что моя дочь быстро теряет вес. Я забила тревогу и показала ее врачу. Тот не нашел никаких физиологических отклонений и, посчитав, что Кэти просто слишком нервничает из-за школы, прописал успокоительные таблетки. Я не сопротивлялась, видя, что Кэти действительно чем-то угнетена. Тогда я объясняла причину ее настроений нашими семейными проблемами: депрессией у Гарри, нашим с ним противостоянием, которое, как я наивно считала, мне удается скрывать от детей.
Кэти пила таблетки лишь пару дней, и когда она приехала домой на следующий уик-энд, таблеток у нее уже не было. Думаю, она их просто выкинула.
Я решила, что лучшим лекарством для дочери будет любовь и моя с ней откровенность. И вот тут-то, наверное, переборщила. Если раньше я почти ничего не рассказывала Кэти о нас с Гарри, то теперь наговорила слишком много. Поведала все, что знала о его проблемах в бизнесе. Призналась, что его стрессовое состояние оказывает сильное воздействие и на меня и что наши с ним отношения на грани разрыва. Я говорила с Кэти как со взрослой, я открыла ей очень многое (разумеется, за исключением истории с Кэролайн Палмер). И в этом, возможно, была моя неосознанная ошибка. Я взвалила на плечи дочери такое бремя, нарисовала такую мрачную картину, что она побоялась усугубить ее хотя бы намеком на случившееся с ней самой. Видимо, Кэти посчитала, что ее беда может переполнить чашу неблагополучия, постигшего нашу семью.
Кэти была права. Ее признание сделало бы нашу жизнь еще горше, однако и молчание Кэти усугубляло ситуацию. Бедная Кэти! Она была в западне.
Помню, как мы сидели с ней на кровати в ее спальне. Я все перечисляла и перечисляла беды и проблемы, свалившиеся на Гарри. Кэти низко опустила голову и не смотрела на меня. Когда я спросила, понимает ли она то, что я ей говорю, дочь лишь слегка кивнула. Тогда я подумала, что мне трудно будет добиться сочувствия и списала эту реакцию на ее собственные стрессы. Вслух я об этом не сказала, но заверила дочь, что она во всем может рассчитывать на нашу поддержку. Что в любой ситуации ей всего лишь нужно позвонить домой и мы придем к ней на помощь. Сейчас эти мои слова кажутся смешными.
Еще более смешной и нелепой представляется сейчас мысль, которая пришла мне тогда в голову в отремонтированной и очень симпатичной спальне Кэти.
Ведь я подумала тогда, как уверенно и надежно должна ощущать себя здесь моя дочь.
В первые недели в Америке я постоянно истязала себя тем, что вспоминала ошибки, допущенные мною по отношению к Кэти. Я пыталась поставить себя на ее место – место пятнадцатилетней девочки, которая испытывает страх и боль, которая торопливо вытирает кровь со внутренней стороны бедер, а потом судорожно застирывает простынь и прячет ее в корзину с бельем. Я представляла себе, что я раздавлена, уничтожена. А затем перед моими глазами вставала сцена, символизирующая последнюю стадию унижения: в симпатичной спальне, выдержанной в желтых и голубых тонах, я слушаю свою мать, которая рассказывает мне о проблемах моего отца и говорит о необходимости оказать ему всемерную поддержку. И это добивало меня окончательно.
На какое-то время самоистязание превратилось в манию. Я изливала Бобу Блоку душу, всячески порицая и унижая себя. Но постепенно острое осознание собственной вины несколько смягчилось. И верх взял инстинкт самосохранения. Я поняла, что если хочу спасти своих детей, то должна думать о будущем.
Однажды в Америке у нас с Кэти состоялся очень важный разговор. Мы путешествовали по Йосемитскому национальному парку. И, поднявшись на одну из смотровых площадок, любовались окружающими красотами.
– Все в порядке? – спросила я дочь.
– Да, все нормально, – ответила она без особого энтузиазма.
– Может, поговорим?
Кэти опустила голову. Она долго молчала. Наконец медленно произнесла:
– Иногда мне кажется, что у меня неправильные мысли…
Это она о смерти Гарри.
– Понимаю, – сказала я.
– Но это ужасно. Ужасно, что эти мысли приходят мне в голову.
– Ничего ужасного. Мне они тоже приходят в голову.
– Правда?
– Да. Временами я рада, что он умер.
Видимо, ей трудно было поверить мне. Она инстинктивно покачала головой.
– Да, – настаивала я, – он был так тяжело болен и несчастен, что уход из жизни для него стал спасением. Так ему легче.
В Америке мы вообще много говорили с Кэти о болезненной психике Гарри. К подобным разговорам нас подталкивал Боб Блок. Он полагал, что таким образом нам легче будет объяснить себе странности поведения Гарри и привыкнуть к мысли о его смерти.
Но тогда, на смотровой площадке, Кэти еще не хотела расставаться со своим комплексом вины.
– Я все еще считаю… что это моя вина.
– Твоя вина? О чем ты говоришь, девочка! Как можешь ты считать себя в чем-то виноватой? Никакой твоей вины здесь нет.
– Но мама… Я…
– Ты не сделала ничего плохого, Кэти, ничего.
– Но ведь на самом-то деле сделала! – воскликнула она.
– Послушай, – произнесла я твердо, – иногда человек должен винить себя за свои поступки, а иногда – не должен. И ты сама прекрасно знаешь, как нужно расценивать нашу ситуацию.
Кэти посмотрела на меня детским, ищущим защиты взглядом.
– Ты действительно так думаешь?
– Да, я действительно так думаю.
Было видно, что мои слова явились для нее долгожданной подмогой. Она посмотрела на Джоша, который прилип к ограждающим площадку перилам.
– Но, мама, у меня не идет из головы… Если что-нибудь случится с тобой…
– Со мной? – рассмеялась я.
– Да.
– Со мной ничего не случится.
– Я этого не вынесу.
– Вынесешь, – твердо сказала я. Но в глубине души знала, что это не так.
Сейчас Кэти снова впала в такую же апатию, как и накануне смерти Гарри. Она ничего не хочет делать, не хочет возвращаться в школу и не объясняет причину. Ей явно плохо, но она искусственно
