жила вместе со своей матерью. Там обе женщины развлекали меня и готовили мне обед, усаживали меня за стол, как взрослого, вернувшегося с тяжелой работы мужчину, и смотрели с умилением, как я ем.
Только став взрослым, я понял, что тетя Паня и ее мать жалели меня, потому что я жил без папы. Они, вероятно, знали, где был мой папа и почему.
Сучонок
Ходжент ввиду частых землетрясений был почти весь одноэтажный, таким был и наш дом, длинный, похожий на барак, но с отдельными, отгороженными друг от друга двориками – каждый на две семьи. В этих двориках жильцы разводили цветы и летом спали среди цветов на открытом воздухе. Моя кровать стояла рядом с кроватью Женьки Чепенко, ложась спать, мы шепотом вели между собою нескончаемые дискуссии о том о сем. Например, о том, можно ли саблей перерубить толстое дерево. Или Женька начинал спорить, что он старше меня, потому что он тридцать первого года рождения, а я тридцать второго. С чем я никак согласиться не мог, точно зная, что тридцать два больше, чем тридцать один. Память о наших разговорах перед впадением в сон под низко висящими крупными звездами была бы приятной, если бы не укус скорпиона, которого я во сне случайно коснулся рукой. Боль от укуса была столь велика, что остаток ночи я бегал по двору и орал, перебудив всю округу.
Кроме отдельных двориков, было еще пространство между нашим домом и сараями, как бы общий двор, где водилась в больших количествах всякая живность, включая свиней, коз, кур, кошек и собак. Собаки все были бездомные, но опекаемые людьми: они жили у нас у всех, приходили в плохую погоду и ложились в коридоре. Но при этом проявляли известную деликатность и, как только ненастье кончалось, уходили во двор.
Вся эта мирная жизнь время от времени прекращалась и наступал Великий Ужас, который в моей памяти запечатлелся так: солнце застывает в зените, жара становится невыносимой, двор пустеет и все живое исчезает с лица земли.
Застывшая эта картина связана в памяти с приближением коричневого «ЗИСа» или появлением пары (он и она) отвратительного вида людей с толстой веревкой в руках. Эти люди назывались собачники. Они разъезжали по городу в повозках с клетками, набитыми несчастным скулящим и воющим собачьим сбродом, из которого потом, как всем было известно, варили мыло. Оставив повозки где-нибудь вдалеке, собачники, сами своими повадками напоминавшие хищников, шли по дворам с арканами и, завидев возможную жертву, крались к ней, приседая и раскрыв от напряжения рты. К счастью, это им не всегда удавалось. Собаки каким-то образом о приближении своих истребителей узнавали заранее и прибегали к людям прятаться. Забивались в самые дальние углы, поджимали хвосты, мелко дрожали, и это был настоящий, подлинный животный страх смерти. Хотя собаки, говорят, не потеют, мне помнится, что шерсть у них становилась от страха влажной и жирной.
Всех собак в нашем большом дворе без различия породы и пола звали Бобками. Рыжая сучка Бобка всегда пряталась у нас в коридоре и всегда задолго до появления собачников. Другой Бобка был большой, добродушный и беспечный пес, который нас, детей, охотно возил на спине и которого однажды собачники чуть не заарканили. Причем с моей помощью. Они появились в нашем дворе, мужчина и женщина с кольцами веревки, перекинутыми через левый локоть, и с петлями в правой руке. Его я не запомнил, а она была худая, плоская, в черной блузке с накладными карманами и закатанными выше локтей рукавами, в серой, из шинельного сукна юбке, в солдатских ботинках на босу ногу и с жеваной папиросой в зубах. Все живое немедленно сгинуло, во дворе были только я, Бобка и собачники, которые приближались к нему, приседая и втянув голову в плечи. Бобка неуверенно вилял коротким хвостом и наблюдал за этими людьми с настороженным любопытством.
Собачники заволновались. Бобка был крупный, и мыла из него наварить можно было немало. Готовя арканы к броску, собачники приближались к Бобке. Тот, чувствуя неладное, пятился, но не очень-то расторопно. Мужчина – раз! – кинул аркан, Бобка отскочил, петля просвистела мимо. Еще одна попытка, Бобка опять отскочил.
– Мальчик, – ласково сказала мне тетя, – надень собачке на шею веревочку.
А мне это интересно. Я взял веревку, подошел к Бобке, он, видя своего, подпустил. И вдруг я почувствовал, что совершаю ужасное предательство. Сейчас я надену ему петлю на шею, а эти люди посадят его в клетку, отвезут на мыловарню и превратят красивого, лохматого, белого с черными пятнами Бобку в кусок коричневого, вонючего и к тому же немылкого мыла.
– Пошел вон! – крикнул я Бобке. – Пошел! – ударил его петлей по спине, бросил веревку и побежал. А рядом со мной бежал Бобка.
– У, сучонок! – крикнула мне вслед собачница, и этот крик, растерянный, жалкий и злобный, застрял в моих ушах и вспоминался потом, когда меня самого пытались отправить на мыловарню.
Между прочим, если охотников на собак называть собачниками, то уничтожителей людей как же? Человечниками?
Кстати, слово «уничтожить» – это прямой перевод немецкого слова vernichten, то есть превратить в nicht или свести в ничто.
Папа в командировке
В Ходженте мы жили сначала впятером: бабушка, дедушка, мама, папа и я. Потом папа исчез. Я это понял не сразу, потому что, будучи журналистом, он и раньше пропадал, иногда подолгу. Но в конце концов я заметил, что отсутствие отца затягивается, и стал спрашивать у мамы, где папа. Мама отвечала: папа в командировке.
Однажды я прибежал домой в слезах, когда мать была дома. Она кинулась ко мне:
– Что случилось?
– Мокрица сказал, что мой папа сидит в тюрьме, что он враг народа.
– Кто сказал? Мокрица? А ну-ка пойдем!
Моего обидчика, по прозвищу Мокрица, который был старше меня года на полтора, мы нашли во дворе. Увидев мою разъяренную маму, он, вообразив себя кошкой, попытался залезть на акацию. Мама подпрыгнула, стащила его на землю и схватила сразу за оба уха.
– Ты зачем говоришь, что наш папа в тюрьме? Наш папа в командировке. Это все знают, что наш папа в командировке. Ты понял, негодяй? Наш папа в командировке. Где наш папа?
– В командиловке! – проорал потрясенный Мокрица и зарыдал.
