казенном искусстве он добился таких успехов, что изображаемые им предметы выглядели настоящими. Настолько настоящими, что, как выразился однажды Антон, этот молоток хочется взять в руки и разбить Художнику голову. Это дело приносило Художнику большой доход и никакой славы, пока он однажды не решил произвести себя в основоположники нового направления в живописи, которое (направление) объявил коммунистическим авангардом (сокращенно – комангард). И стал рисовать те же серпы и молоты и те же портреты, но уже как бы не за советскую власть, а против нее. С некоторой как будто скрытой иронией. А впрочем, в ранних его работах, которые он писал «за», тоже при желании можно было увидеть иронию. Первым иронию в работах Художника уловил известный собиратель живописи Костаки. Потом какую-то картину увидел и пожелал купить американский миллиардер Арманд Хаммер, третья картина попала в Лондонский музей современного искусства. Так наш Художник попал в число тех немногих счастливцев, которые, будучи признаны советскими властями, получили большую известность и за границей. Это привело к тому, что его начали приглашать с картинами и без разные причастные к искусству западные организации, что с советской стороны никаких возражений не имело. Он стал часто бывать за границей, объездил весь мир, встречался с разными знаменитостями и утверждал, что Фидель Кастро, Пабло Пикассо, Федерико Феллини и Элизабет Тэйлор – его ближайшие друзья, а с Джейн Фонда у него якобы был большой и несчастный для Джейн роман. Когда он говорил правду, когда нет, определить было никак невозможно, он был враль самый неистощимый из всех, кого я встречала в своей жизни, и главной темой рассказов Художника были его невероятные подвиги, которые он совершал в одиночку или вместе с кем-то. Если верить ему, то в Боливии он сражался против правительственных войск плечом к плечу с Че Геварой. Атлантический океан в одиночку пересек на воздушном шаре (почему-то этот рекорд его никем не был отмечен), а в Полинезии чуть не был съеден тамошними людоедами, но нарисовал портрет их вождя и был отпущен с щедрыми подарками.
Изображая из себя исключительно мужественную личность, Художник при этом любил одежду самых пестрых расцветок, покрывал лаком ногти и, по-моему, немного подкрашивал волосы.
…Посреди мастерской у него стояла огромная четырехспальная, как он сказал, кровать, принадлежавшая, по его словам, в свое время Екатерине Великой (потом я встречала еще дюжину кроватей, принадлежавших Екатерине, и о двух дюжинах слышала).
Он принес из кухни шампанское в серебряном ведерке со льдом, рассказывал об островах Фиджи, откуда на днях вернулся, и нараспев, зверски жестикулируя, читал мне стихи Иосифа Бродского, выдавая их за свои.
Потом он погасил верхний свет, включил красный ночник, как в бардаке, что мне не понравилось (мне в таких случаях нравится свет из соседней комнаты или из полуоткрытой двери ванной).
– Тебя не смутит, – спросил он, раздеваясь, как на пляже, – что мы с тобой будем делать это
– Что вы! – заверила я его. – Напротив, мне будет крайне лестно делать это там, где вы делаете это
Этого, впрочем, не произошло. Раздевшись, как и он, я легла в кровать и дрожала от холода, а он кидался на меня, скрежетал зубами, кричал растерянно: «Я зверь! Я зверь!» – и без всякого видимого эффекта истерично трепал свой жалкий отросток. Потом поднес свое беспомощное излишество к моему лицу и сказал капризно: «Поцелуй Его!» Что (не предложение, а форма) меня покоробило. «Его» было сказано с таким почтением, словно «Он» – Иисус Христос.
Я увернулась, зацепив «Его» ухом, подхватила со стула свои шмотки и убежала в ванную одеваться.
Провожая меня к такси, Художник нудил, что надеется на другую встречу, что такое с ним случилось впервые в жизни в результате перерасхода сил на триптих «Плазма времени». Я никогда не стала бы презирать мужика за то, что у него не стоит, я нежно люблю Антона, хотя он полный и законченный импотент. Но я презираю импошек, изображающих из себя суперменов. Надо сказать, что именно этот случай каким-то образом повлиял на творимое Художником, я поняла, что все, что он делает в живописи, искусственно, вторично и на его картинах совершенно явственно лежит печать распада и импотенции.
Я, между прочим, думаю, что истинный талант не может быть сексуально неполноценным.
А история с Художником имела продолжение.
Много времени спустя я встретила его в Доме работников искусств. В невообразимо ярком и пестром педерастическом свитере он интересничал с рыжей американской аспиранткой. На своем чудовищном английском он плел ей несусветную чушь, как его в Ольстере чуть не взорвали протестантские ультра. Аспирантка восхищенно смотрела на этого доморощенного Джеймса Бонда и на весь ресторан восклицала:
– О, риалли? Ар ю киддинг?[6]
Увидев меня, он замахал руками, и я подсела к ним на минуту.
– Познакомься, – сказал он, – это Джулия. Она искусствовед из университета штата Висконсин и пишет обо мне монографию.
На столе между ними стояло шампанское в латунном ведерке (официантки, поклонницы Художника, были хорошо знакомы с его изысканными замашками).
Находясь в состоянии раннего полураспада и будучи к тому же сильно «набрамшись», он, видимо, уже не помнил о своей маленькой неудаче. Потому что, когда я собралась уходить, он, рассчитывая, что Джулия плохо понимает по-русски, деловито и быстро спросил:
– Скажи, как будет по-английски «зверь»?
Я наклонилась к нему, сказала шепотом «энимэл» и поцеловала его в ухо.
Через несколько дней я встретила его в коридоре издательства «Искусство», где мне иногда дают переводы с английского. Художник шел мне навстречу в голубой нейлоновой шубе нараспашку и благоухая женскими духами «Шанель».
– Здравствуй, ненаглядный, – сказала я.
Он приблизился вплотную, сузил глаза, скривил тонкие губы и прошипел: «Я тебе этого никогда не забуду!»
С Джулией мы потом встречались и даже подружились. Она приехала по обмену и жила в общежитии МГУ, а потом тоже подрабатывала в «Искусстве». Я умирала со смеху, когда Джулия рассказывала, как
