я не даю ему переговорить с тобой по телефону.
— Но ведь ты делаешь все, чтоб вывести его из себя, — заметил отчим. — Зачем это?
Более двух тысяч лет тому назад таинственный китайский солдат и философ по имени Сунь-цзы[8] написал трактат, ставший учебником войны, его до сих пор изучают в военных академиях. В этой книге под названием «Искусство войны» он утверждал, что воин «должен как следует исхлестать траву, чтоб напугать змею». Он имел в виду, что солдат должен сделать нечто неожиданное, неординарное, чтоб заставить противника выдать себя.
— Да затем, что я хочу знать, кто он такой, — ответил я. — Только узнав, кто мой враг, я могу начать сражаться с ним.
— Не хочу, чтоб ты с ним сражался, — сказала мама.
— Но ведь надо же что-то делать! Мы и без того задержались с подачей налоговых деклараций, и это лишь вопрос времени, когда они обнаружат факт уклонения. Мне нужно узнать врага, нейтрализовать его, вернуть все ваши деньги и документы и уже затем уплатить налоги. И делать это надо быстро.
Снова зазвонил телефон. Я снял трубку.
— Конюшни Каури, слушаю вас.
Молчание.
— Послушай, ты, жалкий уродец, — начал я «хлестать траву». — С миссис Каури говорить тебе не дам. Будешь говорить со мной. Я ее сын, Томас Форсит.
Снова молчание.
— И вот еще что, — добавил я. — В будущем все лошади из наших конюшен будут из шкуры выпрыгивать, лишь бы только выиграть. Если тебе это не нравится, что ж, тем хуже для тебя, козел вонючий. Можешь прийти и потолковать со мной об этом в любое время, лицом к лицу. Ясно тебе?
Я слушал. Еще несколько секунд в трубке стояла тишина, затем раздался щелчок и короткие гудки.
Я только что совершил очень значимый и рискованный тактический ход. Это я первым высунул голову из-за изгороди, открылся врагу, хлестал траву в расчете, что эта проклятая змея струсит и выдаст свое местоположение, с тем чтоб я мог пристрелить ее.
Но, может, это он выстрелит в меня первым?
Воскресенье прошло спокойно, без каких-либо значимых событий, и новых телефонных звонков от шантажиста не последовало. Однако полной уверенности в том, что он не звонил, у меня не было, так как в середине дня пришлось отлучиться из дома.
Мать ответила на мои субботние инициативы, спрятавшись, точно улитка, в раковину, и не выходила из спальни до шести вечера. Позже появилась на кухне только затем, чтоб взять из бара напитки и снова подняться наверх. Потом на кухню зашел Дерек, сделать ей бутерброд на ужин.
Я был уверен в том, что если «шептун» позвонит снова, когда меня не будет дома, мать с ним поговорит и ничего не скажет мне об этом. Возможно, в этом она уподоблялась большинству гражданских, с которыми мне доводилось сталкиваться в Афганистане. Хотя сами мы твердо верили в то, что сражаемся с талибами от имени и во благо афганского народа, сам этот народ так не считал. И старая истина «враг моего врага — мой друг» тут просто не работала. Да, это правда, что большинство простых людей ненавидели талибов, но в глубине души они в равной степени ненавидели и иноземцев, которых прислали сюда воевать.
Вот и я призадумался: может, мать считает меня не меньшим врагом, чем шантажиста?
В воскресенье утром Ян Норланд к нам в дом не заходил, и я из окна кухни наблюдал за тем, как он инструктирует персонал, как надо убирать за лошадьми навоз, кормить и поить их. Судя по всему, подумал я, он решил остаться, по крайней мере на какое-то время. А испорченные поводья будут пока что храниться в запертом багажнике моего автомобиля.
Днем я поехал в Ньюбери и, используя спутниковую навигационную систему, встроенную в мой «Ягуар», отыскал дом, адрес которого дал мне Дерек, тот самый адрес, на который мать с отчимом еженедельно отправляли деньги шантажисту.
— Уж больно близко к нам, — заметил я отчиму. — И наверняка ты ездил посмотреть, куда именно попадают ваши денежки.
— Он не велел, — коротко ответил Дерек.
— И ты его послушался? — недоверчиво спросил я. — Но ведь мог просто проехать мимо, взглянуть одним глазком? Ну, допустим, ночью, а?
— Мы не могли. Мы должны были делать то, что он говорит. — Он был на грани истерики. — Мы так его боялись.
Я верил ему.
— Ну а каким именно образом он дал понять, чтоб вы не смели приезжать и смотреть, куда поступают деньги?
— В записке.
— Где теперь эта записка? — спросил я.
— Я ее выбросил, — ответил отчим. — Я понимаю, что не надо было, но при взгляде на нее мне становилось дурно. Я выбросил все его записки.
Все, кроме одной, которую я нашел на столе матери.
— А когда начались телефонные звонки?
— Ну, когда он начал говорить нам, какая лошадь должна проиграть.
— И когда именно это было?
— Перед самым Рождеством, — ответил он. — Два месяца назад.
В глубине души я не слишком рассчитывал на то, что адрес поможет установить личность шантажиста. И оказался прав.
Дом под номером 46В на Чип-стрит в Ньюбери, оказался заведением, где можно было арендовать почтовые ящики. Там была целая стена этих ящиков, а квартира под номером 116 оказалась вовсе не квартирой или офисом, как можно было предположить, но отдельным серым почтовым ящиком размером шесть на четыре дюйма, висевшим на уровне плеча. По воскресеньям они были закрыты, но даже если б работавшие там люди были на месте, вряд ли они сказали бы мне, кто арендовал ящик под номером 116. Но ничего. Когда я как следует подготовлюсь, полиции не составит труда выяснить это.
Я вернулся домой из Ньюбери через «Уилрайт Армс», таверну в деревне, где очень славно отобедал, заказав ростбиф с гарниром. Я не особенно спешил оказаться в удручающей атмосфере дома. И еще решил, что теперь самое время начать подыскивать себе отдельное жилье — уж лучше поздно, чем никогда.
На следующий день, прямо с раннего утра, я поехал в Оксфорд и припарковал машину в многоэтажном подземном гараже при крупном торговом центре. В центре города было как-то необычно тихо, даже для февральского утра в понедельник. Поднялся страшный порывистый ледяной ветер, он пришел с севера и продумал мое пальтишко насквозь, прошивал, как хорошо заточенный штык курту[9] талиба. Самые разумные люди, очевидно, решили остаться дома, в тепле.
Оксфордский городской суд располагался рядом со зданием Совета графства Оксфордшир, на Нью- роуд, неподалеку от старой тюрьмы. Согласно вывешенному на стене расписанию слушания по интересующему меня делу Родерика Уорда, ныне покойного, значились в списке вторыми.
Ждать на улице было слишком холодно, поэтому я вошел в зал заседаний, уселся в заднем ряду и начал слушать первое дело — о самоубийстве неуравновешенного молодого человека лет двадцати с небольшим, который повесился в доме, где жил с другими студентами. На протяжении всего процесса две девушки, его подружки и соседки, рыдали почти непрерывно и во весь голос. Это они, вернувшись из ночного клуба в два часа, обнаружили раскачивающееся на веревке тело, практически натолкнулись на него в темноте.
Патологоанатом описал причину смерти как удушение путем повешения, полицейский доложил о предсмертной записке, найденной в доме.
Затем взял слово отец молодого человека, коротко рассказал о сыне и его надеждах на будущее,
