башку, если бы я не умела нести её с совершенно особенным выражением лица. Собеседник стряхивал с ушей лапшу, а я выходила сухой из воды.
Берц задумчиво затянулась, бросила окурок под ноги – и неуловимым движением её рука скользнула куда-то по направлению к кобуре. Я уж хотела было зажмуриться и приготовилась получить если не пулю в лобешник, то промеж глаз рукоятью ствола, – как увидела, что она еле сдерживается, чтоб не заржать.
Хелена Берц была позитивной до кончика мизинца. Позитив пёр из неё вёдрами – даже тогда, когда от него тошнило. Мы все со временем становились настолько позитивными, что, кажется, даже свежеизготовленные нами трупы излучали уверенность в завтрашнем дне.
– Хотя нет, – сказала она, – ты не рехнёшься, – и она стала хохотать, будто я рассказала ей анекдот.
Это точно. Если мне захочется, я займусь сексом с бутылкой пива Миллер, с Миллером с этикетки от этой бутылки или вообще с пивным глюком. Вопрос в том, что пока что мне не хочется.
– Лейтенанта отставить, – добавила она, и я поняла, что к ней надо обращаться просто 'госпожа Берц'.
После этого в дверях нарисовались два субъекта – с такими рожами, что я снова подумала, что хорошо бы выломиться в закрытое окно даже несмотря на двойные стёкла, – но это оказался всего-навсего особый отдел со своей машинкой и шлангами, по которым переливалось какое-то дерьмо мерзкого цвета, словно они только что чистили засорившийся сортир. То ли они были глухие, то ли придуривались – но, как я ни извращалась, толку было мало. Итогом встречи стала татуировка на левом запястье, где был штрих-код и цифры 6661971.
– Ну, что, Ковальчик? – сказала Берц, хлопая меня по плечу и выбивая из моей тушки остатки гражданской пыли. – Добро пожаловать в ад!
Через пару дней жизнь пошла как по накатанной. Подъём, холодный сортир, брызги ледяной воды в качестве утреннего прикола – на затравку. Кто-нибудь гулко шлёпает мокрой рукой пониже спины, и звук этот раздаётся, кажется, на весь этаж. Вечером отбой. Гаснет свет, кто-то ещё минут пять бубнит себе под нос молитву, но потом и они затыкаются – и снова только полосы света на потолке. Посередине возникали какие-нибудь марш-броски с полной выкладкой, ещё было много всякого оружия, хотя в этом я волокла и раньше. Не помню, чтобы что-то вызвало у меня какие-нибудь особые затруднения. Ясен пень, что не в один день учишься всему сразу – так и что ж с того?
Ну, не знаю, как насчёт ада, а мне тут было самое то.
Я получила возможность говорить не 'я', а 'мы' – и не важно, к чему это 'мы' относилось, даже если к тому, чтобы одновременно сидеть на толчке и хором распевать национальный гимн. Ещё я научилась говорить 'разрешите' вместо 'можно' и бегать марш-броски вдвоём с пулемётом. За кого мы воевали, или против кого, я не сильно вдумывалась; меня это мало волновало, и вся национал-монархистская пропаганда, которой нам набивали головы, пролетала у меня мимо ушей. Минимум политграмоты – держать на мушке всех, кто был инородцем, полукровкой, или не принадлежал к официально правящей партии, – я усвоила быстро. Ещё я усвоила, что врагом надлежит считать всех, кого прикажут. Кажется, я даже спать научилась с открытыми глазами, пока до начальства не дошло, что никого из нас агитировать не требовалось. На мой счёт где-то в нейтральной стране регулярно капало золотишко – и этого было довольно.
У меня имелась своя койка – с одеялом в клеточку и маленькой дыркой в правом верхнем углу – от неудачно затушенной об него сигареты. Была тумбочка с двумя открытками от командования – на прошлое Рождество и на Пасху. И не было никаких вопросов – за исключением, пожалуй, того, что значит '666'. В первые же пять минут моего пребывания в расположении, когда я стояла, как полная дура, и пялила глаза на запястье, ко мне подвалила здоровая бабища, рыжая, как будто её окунали башкой в ведро с краской.
– Ковальчик, – лениво сказала она.
– Что? – я приготовилась вливаться в новый коллектив.
– Не 'что', а 'я', – просветила она меня.
– Ага, – покорно сказала я.
– Ладно, шучу, – снисходительно продолжила она и зевнула. – 'Я' – это для Берц.
Я поймала себя на мысли, что мне тоже хочется зевнуть. Потому что за сегодняшний день я успела ряд в ряд отодрать от подошв гусиное дерьмо, но никак не поспать. Про вчера вообще можно было молчать.
– Рот закрой – диафрагму застудишь, – посоветовала она.
– Надо будет – закрою, – ответила я.
– Какие проблемы-то? – наверное, я была похожа на неполноценную по самое не хочу.
– Где проблемы? – я сделала вид, что удивилась.
– А чего вылупилась, как баран на новые ворота? – грубо спросила она.
– А тебе что за дело? – я уже приготовилась к тому, что сейчас мне точно надают по голове.
– Спокуха, не гони волну. Моё дело такое, что надо же сделать ликбез, что к чему, – сказала она. – Семьдесят первый, ну, и что там у тебя ещё – личный номер, так?
– Ну? – мрачно изрекла я.
– Не нукай – не запрягла, – относительно миролюбиво сказала она. – А три шестёрки – это расстрельщики.
– Да? – с сомнением спросила я.
– Два, – передразнила она. – Карательная рота – то есть мы.
– Зашибись! – философски подвела итог я.
– Ну, я бы не сказала, что типа очень уж зашибись, – она сделала печальную рожу, и я поняла, что это сто пудов какой-то развод. – Вот представь: ловит тебя противник за жо… за задницу…
– И? – мне действительно было интересно – что будет, когда противник поймает меня за жо… за задницу?
– И, не заводя в особый отдел, ставит тебя прямиком к стеночке, потому что знает, что ты за крендель, – она явно наслаждалась моментом.
Мать моя ведьма! Да я больше боялась привидений, чем смерти от пули в башку.
– Круто, – с интересом сказала я. – А что делаю с противником я?
– Когда? – она слегонца сбилась с ритма.
– Ну, как когда? До того, как он поймает меня за жо… в общем, за это место? – надо же было выяснить все подробности.
– О! – воскликнула она. – Вот мы и добрались до сути вопроса.
– И? – подбодрила я.
– Слушай, тебе череп на мозг не давит? – обиделась она. – Или мысля за языком не поспевает?
– Иногда, – нагло сказала я. – Не боись, я справлюсь.
– Ладно уж. Учись, пока я жива. До этого ты шпигуешь свинцом мирное население – в количествах, не совместимых с жизнью, – сказала она и щёлкнула пальцами.
Может, кто-то, приходя сюда, этого и не знал. Я знала. И мне было всё равно.
– Класс, – подытожила я.
– Джонсон, – она протянула руку.
– Ковальчик, – назвалась я – хотя она прекрасно знала мою фамилию.
Через пять минут оказалось, что её койка – рядом с моей. Через десять минут я знала, что жратва тут хорошая, а в городе у неё есть какой-то мужик, потому что всё равно скучно и нефиг делать. А через день я убедилась на своей жо… то есть, заднице, что делать действительно нефиг.
Я приходила, плюхалась на койку и часами могла разглядывать потолок, пуская в него кольца дыма. Я осмотрела прямо-таки километры этого потолка, он задрал меня уже не на шутку – с этим своим пятном, похожим на клубничину, прямо возле стенки, и полосами света от фонаря, который стоял во дворе, возле здания котельной. Чёртов фонарь горел даже днём. Иногда я ненавидела его настолько, что мне хотелось выскочить наружу, обойти здание и со всей дури запустить в него обломком кирпича. Многие предавались созерцанию потолка. Джонсон тоже пялилась в него часами, зажав в углу рта сигарету. Сигарета в итоге гасла на середине, или тлела и дотлевала до фильтра, подпаливая эту дрянь, из которой делают сигаретные
