куда он наконец прорвался через кордон райкомовских девчат, уже дым стоял коромыслом.
— Что ж это получается, товарищ Поддубный! — закричал он, протолкавшись к самому столу. — В военкомате с нами и разговаривать не хотят, а тут тоже бюрократию разводят! Мы требуем, чтобы нам немедленно выдали направление к райвоенкому!
— А ты давай не бузи, — устало сказал секретарь, — и не наводи тут панику. Ясно?
От возмущения в голосе Володи Глушко появились петушиные нотки.
— Я — навожу панику?!
— Ты и наводишь, — подтвердил секретарь, — Ты мне две недели назад говорил, что собираешься поступать в МАИ. А что же выходит теперь? Или ты решил, что уже все кончено, и институтов больше не будет, и учиться теперь не нужно? Так, что ли? Зря, товарищ Глушко. А теперь иди и обожди меня в шестой комнате, у меня к тебе дело есть.
Володя явился в шестую комнату и закурил возмущенно и демонстративно, не обращая внимания на дивчину в акрихиново-желтом, пронзительного цвета беретике, которая старательно писала что-то, навалившись плечом на стол. Ждал он почти час, наконец явился Поддубный.
— Вот что, — сказал тот, усаживаясь рядом с Володей, — ты, помнится, хорошо в самолетах разбираешься?
— Разумеется, — важно ответил Володя. — Я могу и в авиацию, это даже лучше. Вы только дайте направление.
— Погоди ты со своим направлением. Понадобишься на фронте — значит, пойдешь на фронт, а пока сиди и делай то, что от тебя требуется. Вот что, Глушко, нам сейчас нужны наглядные пособия, чтобы учить народ распознавать немецкие самолеты. Какие у них сейчас самые распространенные?
— Из бомбардировщиков — «Хейнкель-111», «Дорнье-217», «Юнкерс-88» — это все двухмоторные, затем одномоторный пикирующий «Юнкерс-87», а истребители — «Мессершмитт-109» и «Фокке-Вульф-190». Для десантных операций применяется обычно трехмоторный транспортник «Юнкерс-52»…
Дивчина в крашенном акрихином беретике подняла голову и с уважением посмотрела на столь компетентного авиационного специалиста. Одобрительно кивнул и сам Поддубный:
— Молодец, вижу, что знаешь. Так вот, все это нужно нарисовать покрупнее, силуэтами, в трех проекциях. Только побыстрее, а?
— А много нужно?
— Сколько сделаешь. Лучше бы побольше, ясно. Осоавиахимовцы просили, потом здесь надо повесить, ну и вообще — в общественных местах. Скажем, в военкомате непременно.
— Ладно, — кивнул Володя. — Только как быть с бумагой? Хорошо бы и тушь достать — в магазинах ведь нигде нет…
— Это можно, — кивнул Поддубный, вставая. — Получишь плакаты, с оборотной стороны можно рисовать, бумага там первый сорт, и тушь тебе дадим. Обожди здесь, я сейчас пришлю. Ну, бывай.
Получив под расписку четыре флакона туши и рулон плакатов, посвященных методам борьбы о клопом- черепашкой, Володя отправился домой и сразу же засел за работу. У него была собрана вся выпущенная Воениздатом серия «Силуэты иностранных самолетов», в том числе и выпуск, посвященный самолетам Германии. Целый день он перечерчивал увеличенные силуэты на картон, потом вырезал их, и работа пошла как в типографии. Олег обводил контуры шаблонов, перенося их на бумагу, Лена закрашивала тушью, по указанию старшего брата оставляя просветы на местах остекления кабин, сам Володя делал окончательную доводку и крупным чертежным шрифтом вписывал под каждым типом самолета его основные данные: скорость, радиус действия, бомбовую нагрузку, вооружение, количество членов экипажа. За два дня весь запас бумаги был израсходован, и плакаты получились на славу; к большому недоумению Володи, за это время Германия не проявила еще никаких признаков военно-политического краха, а наши войска оставили шесть населенных пунктов: Кальварию, Стоянув, Цехановец, Кольно, Ломжу и Брест.
В райкоме его поблагодарили за отличное выполнение задания и тут же дали новое — провести несколько бесед о вражеских военно-воздушных силах в осоавиахимовской ячейке. Володя проводил беседы, вместе с другими рыл щели, помогал разгружать мешки с песком на площади Урицкого, где устанавливали зенитное орудие, дотошно расспрашивал артиллеристов и давал соседям массу полезных советов.
В пятницу он встретил Людмилу, которая шла на первое занятие санитарных курсов. Они поговорили о положении на фронте, об опасности налетов на Энск (уже три раза объявляли воздушную тревогу, но без последствий). Потом Володя спросил, что делают Сергей и Николаева. Узнав, что Николаева на курсы не записалась, он пожал плечами.
— Следовало ожидать, — сказал он. — Мне она никогда не нравилась, ты знаешь.
— Дурак ты! — вспыхнула вдруг всегда выдержанная Людмила. — Не все могут этим заниматься. Таня, например, не переносит вида крови, это было мне известно еще три года назад. И вообще хотела бы я на тебя посмотреть, если бы ты оказался на ее месте! Александр Семенович уезжает сегодня ночью, понятно тебе?
— Ну, это другое дело, — пробурчал Володя. — Откуда я знал, что он уезжает… А Сергей что?
— Завтра он, возможно, ко мне зайдет, с Таней. Приходи, если хочешь с ним повидаться.
— Ладно, может, зайду, если выкрою время, — тоном делового человека сказал Володя. — Вообще-то сейчас не до того, чтобы по гостям ходить…
На другой день он побывал у Людмилы, но Сергея так и не увидел: Николаева сказала, что он все пытается добиться телефонного разговора с Тулой. Сама она имела такой жалкий вид, что Володя забыл о своей неприязни и долго успокаивал девушек как мог: развивал перед ними обширные стратегические планы, говорил о военных потенциалах и прочих утешительных вещах. Таня слушала его как-то безучастно, не прикасаясь к остывавшей перед нею чашке чаю; лицо ее, всегда такое оживленное и поминутно меняющее выражение, теперь словно окаменело, и только руки — Володя почему-то обратил на это особенное внимание — ни секунды не оставались в покое, то разглаживая скатерть, то хватаясь за ложечку, то судорожно кроша хлеб. Уходя, Володя сказал Людмиле, что ему состояние Николаевой очень не нравится, и решил завтра же поговорить об этом с Сергеем.
В воскресенье с утра пришлось отправиться с отцом на огород. Вернувшись только к шести часам, Володя побежал на Челюскинскую, по Сергея дома не оказалось. «Где его черти носят», — думал он, возвращаясь к трамвайной остановке. Тут ему встретился живший неподалеку Женька Косыгин.
— Что делается, а? — сказал Женька, поздоровавшись. — В сражении под Луцком участвуют четыре тысячи танков, это же подумать только…
— Что-то потрясающее, — покачал головой Володя. — Слушай, ты Сергея не встречал? Куда он, к дьяволам, подевался, второй день ищу…
— Так он, наверное, уже уехал, — удивился Женька. — Хотя нет, вроде завтра должен был.
— Куда уехал?
— Да ты что, не знаешь, что он добровольцем записался? Я его вчера в военкомате видел.
— Ты что, спятил? — вытаращил глаза Володя. — Нет, правда? Ах ты ч-черт…
Он закусил губу, что-то соображая, и вдруг, не попрощавшись с Косыгиным, помчался за тронувшимся уже трамваем.
Высунувшись с площадки, щурясь от ветра и бьющего в глаза закатного солнца, он думал о Сергее с завистью и восхищением. Конечно, и он сам был бы уже добровольцем, если бы не формалисты из военкомата, — но одно дело «был бы», а другое — когда человек уже завтра надевает форму.
На знакомом перекрестке возле школы он соскочил с трамвая и пошел к бульвару Котовского. Что Сергей сейчас у Николаевой — не было никакого сомнения. Где же еще может быть человек накануне отъезда на фронт, как не у возлюбленной? Сам он, Владимир Глушко, поступил бы именно так — если бы уезжал на фронт и если бы у него была возлюбленная; он пришел бы в последний вечер и простился с ней сдержанно и чуть сурово — сдержанно-нежный в память прошлого и уже отдаленный от нее своим настоящим, славой будущих боев и походов…
А что он скажет Сергею? Просто пожмет ему руку — крепко, по-мужски. И скажет, что не ждал от него ничего другого и что, возможно, они еще встретятся с ним на Берлинском направлении, а пока он может заверить его от имени всех остающихся, что фронт не останется без поддержки тыла…
У двери Таниной квартиры — когда его палец уже нажал кнопку звонка — им вдруг овладела
