населенный пункт А. на реке Б.
— Почему ты так на меня смотришь? — спросила вдруг Таня удивленно и немного испуганно. — Ты узнал что-нибудь… нехорошее?
— Нет, что ты, — отозвался Сергей. — Просто смотрю. Вкусно, Танюша?
— Не слишком, — через силу улыбнулась она. — Но ничего, я съем…
Из репродуктора послышалась тревожная дробь барабанов, прозвучали трубы. Мужской голос запел торжественно, в замедленном темпе:
— Вчера ко мне заходила капитанша Петлюк, — тихо сказала Таня, не поднимая глаз от стола. — Она совершенно не владеет собой. Вдруг, вообрази, начала плакать: «Как это могло получиться, столько лет мы себе во всем отказывали, все в стране шло на оборону — а теперь собственных границ удержать не можем»… Ну, я ей, конечно, сказала, что ведь смешно же думать, будто немцы и в самом деле сильнее нас! Просто у нашего командования такой план. Стратегический план. Ведь правда, Сережа?
Она подняла голову и смотрела на него с выражением и растерянным, и умоляющим, и в то же время каким-то требовательным.
— Ты ведь согласен, что это план? Кутузов ведь тоже…
— Допивай, и идем, — угрюмо сказал Сергей, отводя взгляд. — Откуда я знаю, план это или что. Да и что нам с тобой об этом гадать…
Они вышли. На улице, несмотря на ветер, было еще жарче, чем в кафе. Слепило солнце, на углу милиционер с противогазной сумкой и винтовкой за плечами пропускал колонну грузовиков защитной окраски, доверху нагруженных под брезентом.
— Сейчас об этом гадать нечего, — повторил Сергей, провожая взглядом громыхающие машины. — Поважнее есть дела…
— Но это же очень важно — понять! Вчера я видела Володю, у Люси, и он тоже считает, что это просто стратегический план — отходить на прежнюю границу, там ведь сплошная цепь укрепрайонов. Пока немцы дойдут туда, они потеряют половину армии, и там их совсем уничтожат…
Проехал последний грузовик. Таня с Сергеем перешли на другую сторону улицы, вышли на площадь. Когда они поравнялись с витринами «Динамо», дико и утробно взревела сирена на крыше электромонтажного треста. Таня вздрогнула и ухватилась за Сергея. «Спокойно, Танюша», — негромко сказал он, сжав ее руку. Вместе с другими они заскочили в туннель ворот. У входа в сквер, возле зенитного орудия, деловито суетились артиллеристы, сирена продолжала выть, то достигая душераздирающего рева, то стихая, — и тогда было слышно, как вразнобой и разноголосо надрываются другие сирены и гудки фабрик. Потом все стихло. Люди переговаривались вполголоса, словно боялись, что их услышат приближающиеся к городу самолеты.
Через двадцать минут дали отбой. Таня посмотрела на Сергея и несмело улыбнулась.
— Видишь, опять их прогнали, — сказала она, — и пушка даже ни разу не выстрелила… А я так испугалась, прямо…
— Может, стороной прошли, — отозвался Сергей, — чего им сюда летать… Слушай, Танюша…
Выйдя из туннеля, они остановились у витрины — той самой, где когда-то были фотопринадлежности и возле которой состоялось два года назад их первое свидание. Таня взялась за поручень и нагнулась, выковыривая из туфли попавший туда камешек.
— Да? — переспросила она, подняв лицо и морща нос от солнца.
— Танюша… я должен тебе сказать — только ты не…
Пораженная его тоном, Таня замерла, забыв о камешке. Потом она выпрямилась, все еще держась за поручень, и увидела вдруг — никогда в жизни она еще не видела ничего подобного, — как бледнеет, приобретая какой-то сероватый оттенок, смуглое Сергеево лицо.
— Что случилось? — спросила она, как ей показалось, очень громко, на самом деле почти беззвучно шевельнув губами. Сергей смотрел ей прямо в глаза, горло его судорожно дернулось раз и другой, словно он пытался и не мог что-то проглотить.
— Я тебе должен сказать, — проговорил он наконец с видимым усилием, — что… мы сегодня последний день вместе. Завтра утром мне нужно явиться на пункт. Военкомат уже все оформил.
Таня ничего не поняла — может быть, только поэтому она не закричала и не упала здесь же на замусоренный горячий асфальт. Она не поняла его слов — понять и осмыслить их было невозможно, — но ее вдруг обдало каким-то странным мертвящим холодом, и все вокруг нее: Сергей, мерцающая на солнце листва седых тополей на той стороне площади, выложенные стенкой мешки с песком и тускло отсвечивающие каски зенитчиков, — все это вдруг словно померкло и поплыло куда-то. Она зажмурилась и прижалась спиной к поручню витрины, вцепившись обеими руками в горячее, отполированное многими прикосновениями железо. Как будто можно было, по-детски закрыв глаза, уйти от надвигающегося на нее ужаса!
— Танюша, тебе что, нехорошо? — услышала она голос Сергея. Нет, все это оставалось таким же, ничто не изменилось. И его осунувшееся худое лицо, и синее-синее, чуть задымленное зноем июньское небо, и обрывок газеты на асфальте, уже немного пожелтевший, с черными словами: «…ского Информбюро…»
— Я не понимаю, — сказала она, едва разлепив губы, — тебя же не могли еще призвать — ты ведь двадцать первого года, а призваны с пятого по восемнадцатый… Я ничего не понимаю…
Сергей кашлянул.
— Меня не призывали, Танюша, — ответил он совсем тихо. — Я сам, добровольцем…
Только теперь она, наконец, полностью осознала все. Теперь она могла бы кричать, плакать, цепляться за Сергея и умолять его о невозможном, но на все это у нее уже не было сил. Горе обрушилось на нее подобно электрическому разряду неслыханно высокого напряжения, испепелив все внутри и оставив пустую безвольную оболочку.
Сергей говорил ей что-то, крепко взяв за локти, потом он осторожно расцепил ее пальцы, все еще стиснутые на поручне, и куда-то повел. Уже на бульваре Котовского, в полуквартале от своего дома, она вдруг остановилась и посмотрела на Сергея, словно и не узнавая его.
— Ты не подумал обо мне, — с трудом выговорила она наконец слова, которые все это время бились у нее в мозгу, гася сознание. — Как ты мог… Ты ведь совсем обо мне не подумал…
В этот жаркий послеобеденный час на бульваре было тихо. Привычно шелестели каштаны, пожилая женщина вязала на скамейке чулок, то и дело поглядывая поверх очков на копошащегося неподалеку малыша. Таню снова обдало холодом от дошедшего до ее сознания чудовищного контраста между этой мирной сценкой и тем непостижимым, что уже отняло у нее самой все, составляющее обычную человеческую жизнь.
— Именно о тебе я и думал, — глухо сказал Сергей. — Именно о тебе. Может, я не так все это понимаю, как нужно… Но только я с самого первого дня думаю только о тебе. Кем бы я был, интересно, если бы остался сейчас в тылу, пока тебя кто-то другой защищает там, на фронте…
С первого часа войны Володя Глушко находился в состоянии лихорадочной активности. Отец еще накануне с вечера уехал на рыбалку и звал его с собой, но Володя собирался пойти в лес вместе с одноклассниками; он уже уходил, когда Лена включила радио и он услышал слова: «…Работают все радиостанции Советского Союза». Поколебавшись секунду, он бросил рюкзак на пол и стал ждать начала передачи, — похоже было, что предстояло важное сообщение. Таким образом, известие о войне застало его как бы в положении временно исполняющего обязанности главы семейства.
Он начал свою деятельность с того, что дал затрещину Олегу, вздумавшему бурно изъявлять радость по поводу ожидающих их опасных и интересных приключений. Когда тот с ревом убрался из комнаты, Володя произнес энергичную речь, обращенную к матери и сестре, доказывая абсолютную неизбежность полного военно-политического краха Германии в течение ближайших сорока восьми часов, упомянул о Тельмане и великолепных революционных традициях немецкого пролетариата и решительно воспротивился намерению Ольги Ивановны бежать запасаться солью и спичками. Кое-как успокоив женскую половину семейства, Володя Глушко натянул берет и рысью помчался по Подгорному спуску устанавливать контакты с приятелями.
На следующий день он с самого утра участвовал в осаде здания райкома ЛКСМУ. В кабинете секретаря,
