– Однажды миссис Нор без предупреждения нанесла ему визит. Прежде она там не бывала. Встретила приятеля Джеймса и, полагаю, впервые поняла, что ее сын на все сто процентов «голубой».
– О, – сказал Джереми, вникнув поглубже.
Я кивнул.
– Детей у него нет.
– Потому-то она и подумала об Аманде. – Он вздохнул и отпил немного бледно-золотистой шипучей жидкости. – Вы уверены, что он «голубой»? В смысле… он признался?
– Фактически. Но в любом случае он гомик. Вы должны знать, что это такое.
Вид у него был слегка ошарашенный, и он попытался скрыть смущение под обычной глупой болтовней.
– Правда? В смысле… вы?.. Ну… в смысле… живете один… Я не должен спрашивать. Извините.
– Если я с кем-то и сплю, то с женщинами, – мягко сказал я. – Я просто не люблю постоянных связей.
Он спрятал свой нос и свою растерянность в бокале, и я подумал о Данкене и Чарли, которые обнимались и целовались и любили друг друга на моих глазах целых три года. Чарли был старше Данкена – зрелый мужчина около сорока лет, основательный, трудолюбивый и добрый. Чарли был для меня и отцом, и дядей, и защитником. Данкен был разговорчив и задирист, очень компанейский человек, и ни он, ни Чарли никогда не пытались заставлять меня жить, как они.
Данкен постепенно становился все менее разговорчивым, более сварливым и менее компанейским. Однажды он влюбился в кого-то другого и ушел от нас. Горе Чарли было отчаянным и глубоким. Он обнял меня за плечи, прижал к себе и заплакал. И я тоже заплакал, жалея несчастного Чарли.
Моя мать приехала через неделю, влетела в дом, словно порыв ветра. Огромные глаза, впалые щеки, развевающийся шелковый шарф.
– Ты ведь понимаешь, Чарли, дорогой, – сказала она, – что я не могу оставить у тебя Филипа теперь, когда Данкена нет. Посмотри на него, дорогой, – он вырос, его вряд ли можно назвать некрасивым. Милый Чарли, ты же понимаешь, что он не может оставаться здесь. Больше не может. – Она посмотрела на меня, румяная и еще более хрупкая, чем я помнил, и куда менее красивая. – Иди, собирай вещи, Филип, милый. Мы едем в деревню.
Чарли зашел в маленькую комнатушку, которую они с Данкеном устроили для меня в углу мастерской, и я сказал ему, что не хочу от него уезжать.
– Твоя мама права, малыш, – сказал он. – Пора тебе уезжать. Мы должны делать так, как она говорит.
Он помог мне собраться и на прощание подарил один из своих фотоаппаратов. И за какой-то день меня выдернули из прежней жизни и швырнули в новую. В тот вечер я узнал, как чистить стойло, а наутро начал ездить верхом.
Через неделю я написал Чарли, чтобы сказать, что тоскую по нему, а он утешал меня, написав, что скоро я привыкну. Так и вышло. А Чарли горько тосковал по Данкену и однажды проглотил двести таблеток снотворного. За неделю до этого он составил завещание, оставив мне свое имущество, включая все его камеры и оборудование для проявочной. Он также оставил мне письмо, в котором просил прощения и желал мне удачи. «Следи за матерью, – писал он. – Думаю, она больна. Продолжай фотографировать, у тебя уже хороший глаз. У тебя все будет прекрасно, малыш. До свидания. Чарли».
Я выпил немного шампанского и обратился к Джереми:
– Вы выяснили в агентстве по недвижимости список арендаторов Пайн-Вудз-Лодж?
– О, черт, да, – сказал он, облегченно вздохнув оттого, что снова ощутил твердую почву под ногами. Похлопал себя по карманам, но пальцы сунул безошибочно в тот самый, в котором хранил нужный листок бумаги. «Интересно, – подумал я, – сколько сил он тратит каждый день на такие обманные движения?»
– Вот они… – Джереми расправил на столе листок бумаги и показал мне. – Если ваша мать была здесь тринадцать лет назад, то она жила в этом доме вместе со скаутами, телекомпанией или музыкантами. Но телевизионщики, как сказали мне агенты, там не жили. Просто работали днем. А вот музыканты жили. Это были… ну… музыканты-экспериментаторы, что бы это ни значило.
– Больше вдохновения, чем успеха.
Он одарил меня быстрым ярким взглядом.
– В агентстве по недвижимости один человек сказал мне, что помнит, как они пережгли проводку и вроде бы все время были под кайфом. Что-то из этого как-нибудь связано… с вашей матерью? На ваш взгляд.
Я задумался.
– Бойскауты вроде бы ничем не связаны, – сказал я. – Мы можем их вычеркнуть. Наркотики – да, но не музыканты. Особенно неудачливые… или все музыкальное, если уж так говорить. – Я еще подумал. – Полагаю, если она в то время была действительно зависима от наркотиков, ей могло быть все равно. Но она любила комфорт. – Я снова замолчал. – Думаю, сначала надо попытать счастья у телевизионщиков. Они могли бы по крайней мере сказать, какую они делали программу и кто работал над ней. Должны же у них где-нибудь сохраниться счета.
На лице Джереми беспорядочно сменяли друг друга различные эмоции – от скепсиса до смущения.
– Ну… – сказал он, – в смысле…
– Послушайте, – перебил его я, – просто задайте вопрос. Если он мне не понравится, я не отвечу.
– Вы так невероятно прямолинейны, – пожаловался он. – Ладно. Что вы думаете насчет того, что ваша мать оставляла вас у чужих людей и что вы думаете насчет вашей матери и наркотиков?
Я вкратце обрисовал, как меня подбрасывали к разным людям, и описал, чем я обязан Деборам,
