Мы поели ветчины с помидорами, тосты из черного хлеба и прикончили шампанское. Затем вернулись в проявочную.
Печатать с таких слабых негативов все равно было мучительно трудно, как и прежде, – снова приходилось подбирать экспозицию, а затем вынимать из проявителя как раз в нужный момент и быстро погружать в закрепитель, иначе получилось бы просто светлое пятно на темно-сером фоне без глубины и без оттенков. Мне пришлось сделать несколько попыток, чтобы достигнуть видимых результатов, но я в конце концов получил три довольно четких снимка – достаточно чистых, чтобы понять, что именно снял Джордж. Я рассматривал фотографии в ярком свете и через увеличительное стекло – ошибки быть не могло.
– В чем дело? – спросил Джереми. – Чудесно. Невероятно. Почему же вы не трубите в фанфары и не гладите себя по головке?
Я положил готовые снимки в сушилку и молча вымыл кюветы для проявки.
– Что там? – спросил Джереми. – В чем дело?
– Это настоящая бомба, – ответил я.
Глава 9
Я взял фотографии и повел Джереми наверх, включил эпидиаскоп. Тот по-идиотски зажужжал, разогреваясь.
– Что это? – спросил Джереми, глядя на прибор.
– Да вы наверняка видели такой, – удивленно сказал я. – Он очень старый, насколько я знаю. Я унаследовал его от Чарли. Вы кладете снимок сюда, на этот столик, и изображение проецируется на экран уже увеличенное и яркое или, как в нашем случае, на стенку. Проецировать можно что угодно. Страницы книги, иллюстрации, фотографии, письма, сухие листья. Все делается с помощью зеркал.
Фотография Элджина Йаксли и Теренса О'Три все еще была в приборе и, когда я щелкнул выключателем, ярко и четко появилась на стене, как и прежде, – календарь, и дата, и все прочее.
Я задернул занавеску, чтобы свет угасающего дня не проникал в комнату, и высветил картинку на стене. Через минуту я вынул ее и вставил вместо нее лучшую фотографию, которую получил там, внизу, подкрутил линзы и отдельно увеличил и показал каждую из трех фотографий.
Даже в таком неизбежно плохом состоянии, даже в оттенках от белого до темно-серого они пульсировали на стене как живые. На первой была верхняя часть торса девушки до пояса, а также голова и плечи мужчины. Они смотрели друг на друга, голова девушки была выше головы мужчины. Оба были обнажены. Мужчина приподнимал руками грудь девушки, целуя сосок груди, дальней от камеры.
– Господи, – еле слышно выговорил Джереми.
– М-м, – сказал я. – Хотите посмотреть остальное?
– В размере обычной фотографии все это было не так ужасно…
Я показал второй снимок, на котором было то же самое, только под другим углом. Теперь там девушки было меньше, зато видно было почти все лицо мужчины.
– Это же порнография, – сказал Джереми.
– Нет.
Я вынул вторую фотографию и показал третью, резко отличавшуюся от других. События развивались. Девушка, лицо которой на сей раз было четко видно, вроде бы лежала на спине. На снимке она была видна вся, вплоть до раздвинутых коленей. На ней лежал мужчина, голова его была повернута, и лицо видно в профиль. Рука его накрывала одну грудь девушки. Насчет того, чем они занимались, не было ни малейших сомнений.
Понять, где снимались эти фотографии, было невозможно. Ничего различимого на фоне. Бледные пятна на прозрачной пленке превратились в людей, но позади них был только сплошной серый фон.
Я выключил эпидиаскоп и включил свет.
– Почему вы сказали, что это не порнография? – спросил Джереми. – Что же это еще может быть?
– Я видел этих людей, – сказал я. – Я знаю их.
Он уставился на меня.
– Вы ведь адвокат, – сказал я, – вы можете объяснить мне. Как бы вы поступили, если бы после смерти какого-нибудь человека обнаружили, что он наверняка был при жизни шантажистом?
– Вы серьезно?
– Абсолютно.
– Ну… м-м-м… его же нельзя привлечь к ответственности.
– Значит, никто ничего не сделает?
Он нахмурился.
– Вы… м-м-м… вы не расскажете мне, в чем дело?
– Думаю, можно.
Я рассказал ему о Джордже Миллесе. Об ограблениях, о нападении на Мэри Миллес, о поджоге их дома. Я рассказал ему об Элджине Йаксли и Теренсе О'Три и застреленных лошадях. И об этих любовниках.
– Джордж тщательно хранил все эти снимки в этой коробке, – сказал я. – Я разобрался с двумя из них. Что, если остальные будут мне непонятны? Что, если все они будут загадками?
– И… и все они для шантажа?
