– Мрачная же у вас философия.
– Не совсем так. Принимайте все как есть, но надейтесь на лучшее.
Она покачала головой.
– Я уж лучше поищу лучшего. – Она отпила вина и сказала: – Что случится, если вы на самом деле разобьетесь во время одного из таких падений?
– Выругаюсь.
– Да нет, дурачок. Я имею в виду вашу жизнь.
– Поправлюсь как можно скорее и снова сяду в седло. Когда ты не в седле, твои заезды достаются другим жокеям.
– Очень мило, – сказала она. – А что, если вы слишком сильно разобьетесь и не поправитесь?
– Будут проблемы. Нет скачек, нет доходов. Начинаешь подумывать о том, чтобы встать на прикол.
– А если вы разобьетесь насмерть?
– Да ничего особенного, – сказал я.
– Это несерьезно, – обиделась она.
– Конечно, нет.
Она внимательно посмотрела мне в лицо.
– Я не привыкла общаться с людьми, которые походя рискуют своей жизнью семь дней в неделю.
– Риск меньше, чем вы думаете, – улыбнулся я. – Но, если уж на самом деле не повезет, на это есть Фонд пострадавших жокеев.
– Что это такое?
– Благотворительное общество скаковой индустрии. Оно помогает вдовам и сиротам погибших жокеев и выжившим сильно покалеченным жокеям, а также обеспечивает, чтобы в пожилом возрасте никто не умер оттого, что ему не хватило угля на отопление.
– Это неплохо.
Чуть позже мы пошли и поужинали в маленьком ресторанчике, явно отделанном под французскую деревенскую кухню – с выскобленными широкими столами, тростником на полу и оплывшими свечами в бутылках. Еда оказалась такой же подделкой, как и остальное, поскольку и близко не лежала с настоящим тушенным на огне в котелке мясом. Однако Клэр не придавала этому значения, и мы съели приготовленную в микроволновке телятину в белом соусе, стараясь не вспоминать о французских подливах, поскольку она тоже часто бывала во Франции, но не на скачках, а в отпуске.
– Вы скачете во Франции?
– После Рождества, если здесь подмораживает, всегда есть возможность выступить в Кан-сюр-Мер. Это на южном побережье.
– Звучит замечательно.
– Пока еще зима. И еще есть работа. Однако да, неплохо.
Она вернулась к фотографиям и сказала, что хотела бы еще раз приехать в Ламборн и просмотреть папку с «Жизнью жокея».
– Не беспокойтесь, если захотите передумать, – сказал я.
– Конечно, я не передумаю! – Она в тревоге посмотрела на меня. – Вы ведь никому еще их не продали? Вы сказали, что не продадите.
– И не продал.
– Тогда что?
Я рассказал ей о «Коне и Псе», о Лэнсе Киншипе и о том, как странно мне показалось, что всем им вдруг захотелось купить мои работы.
– Я думаю, – рассудительно сказала она, – что Земля вращается. – Она доела телятину и выпрямилась. Лицо ее было серьезно и задумчиво. – Вам нужен агент.
Я объяснил ей, что мне все равно нужно найти агента для Мэри Миллес, но она отмахнулась.
– Я имею в виду не какого-то агента, – сказала она. – Я имею в виду себя.
Я прямо обалдел. Она посмотрела на меня и улыбнулась.
– Ну? – сказала она. – Что делает агент? Он знает рынок и продает товар. Ваш товар будет продаваться… очевидно. Потому я быстренько разведаю тот рынок, который я еще не знаю. В смысле, спортивный. И если я выбью для вас заказ на иллюстрации для других книг… любой тематики… вы их сделаете?
– Да, но…
– Никаких «но», – сказала она. – Незачем брать рекорды, если никто этого не видит.
– Но фотографов же тысячи!
– Почему вы такой пораженец? – спросила она. – Всегда найдется место для еще одного.
Свеча высвечивала ее упрямое лицо, бросая абрикосовые блики на щеки и подбородок. Серые ее глаза решительно смотрели в будущее, которого я до сих пор боялся. Я подумал, что она скажет, если я заявлю,
