Прошло совсем мало времени, а Селия так похорошела и расцвела, она и вправду из прелестного тугого розового бутона превратилась в роскошный пышный цветок. Этим золотисто-пышным расцветом она напомнила мне меня в юности. Но она, конечно, была прелестнее, в ней чувствовались мягкость и утонченность, осознанное желание быть доброй; она была прекрасно образованна и отличалась тонким и парадоксальным умом. Я смотрела на эту красавицу и думала, что немногим аристократам и богачам выпадает иметь подобную супругу, да и кто из королей и прочих власть имущих мог бы похвастаться такой возлюбленной. Вот это сокровище досталось безродному мальчику, бывшему рабу, выходцу из далеких и, быть может, диких земель… Но с другой стороны, была я возлюбленной короля и знала других его любовниц и его придворных и родственников. Ни у кого из них не было и сотой, тысячной доли чудесных свойств, которыми обладает этот парнишка. И ведь это благодаря ему Селия стала доброжелательной, тонко чувствующей… И вот никто в огромном мире и не знает об этих двух прекрасных детях. А может быть, так и должно быть? Или что-то улучшилось бы в этом мире, если бы это очарование, эта красота, мягкость и тонкость сделались бы достоянием его, открытым достоянием? Или мир уничтожил бы все это? Мир ведь очень жесток. Нет, пусть все такое прекрасное живет в нем потаенно.
Я успокоилась, но, увы, не понимала, что спокойствие, успокоение это мнимое. Надо было ждать Николаоса. Я подумала, что ведь он в горной деревне увидит моего сына Карлоса, с которым я рассталась, когда мальчик был совсем маленьким. Я очень хотела встретиться с сыном. Ребенком он очень походил на своего отца, моего коронованного любовника Карла II, те же черные волосы, чуть грубоватые крупные черты, сказывалась кровь древних испанских и французских родов.
Да, конечно, я любила и Селию и Карлоса. Но по-настоящему близким я ощущала лишь моего старшего сына Брюса. Я была уверена, что лишь ему смогу довериться, лишь в нем найду искреннее понимание и защиту. Почему? Может быть, просто потому что он был самым старшим из моих детей, я лучше знала его, и когда мы расстались, он был уже совсем как взрослый, все понимал и помогал мне…
Но надо было убивать время до возвращения Николаоса. Я теперь долгие часы просиживала в библиотеке, погружаясь в причудливые и трогательные вымыслы Сервантеса. История приключений Алонсо Кехано Доброго, Рыцаря Печального образа, давно уже стала моим любимым чтением.
Примерно каждые два дня я бывала у Переса. Медицина все более интересовала меня. Он также давал мне книги и многое объяснял.
Но библиотека Николаоса сделалась моим настоящим убежищем. Порою я сидела там, словно одурманенная. Странно, как могут воздействовать на душу человека, на его сознание эти слова, отпечатанные типографской краской на плотной желтоватой бумаге. Эти вымышленные горести и радости трогают нас более, нежели наши собственные, реальные обстоятельства. Мы радуемся – и эта радость возвышает нас, мы печалимся – эта печаль очищает. Правильно говорил древний греческий философ Аристотель – искусство дает человеку самое прекрасное и возвышенное, очищает его душу. Оно и есть очищение и возвышение…
Но я от себя осмелюсь прибавить, что искусство и расслабляет нас, обессиливает, мы легко поддаемся нашим потаенным порокам, которые становятся явными, выходят наружу… Кажется, это со мной и случилось.
Окно библиотеки выходило в сад. Часто случалось так, что услышав голоса внизу, я подымала голову от книги, и смотрела в окно. Там, в саду, я видела Чоки и Селию. Они бродили среди деревьев, обнимали друг друга, целовали, прятались друг от друга и, смеясь, друг друга находили, вдруг пускались бежать наперегонки и завершали это состязание снова поцелуями и объятиями. Они перебрасывались какими-то обрывками полуфраз – полуслов, прерываемых снова смехом. И это времяпрепровождение им не надоедало.
Если мою новую Селию я уже достаточно, как мне казалось, разглядела, то теперь принялась наблюдать за новым Чоки. Я осознала, что ведь никогда прежде не видела его здоровым. Только в тюремной камере после пыток, только в постели в предсмертных муках. Он сделался для меня своего рода символом терзаемой в этом мире беззащитной юности и красоты. Правда, я видела его и уже выздоравливающим, видела, как он возвращался к жизни. Но совсем здоровым я его видела впервые. И только теперь я поняла, какое отношение к нему должен вызывать этот мальчик у людей, наделенных хотя бы малой толикой тонкости и доброты. Действительно природа создавала его совершенным, как создавала цветы и мотыльковые крылышки и математическую тонкость снежинок. Бывает разная красота, бывают светлые и темные волосы, крупные или нежные черты. Но красота – это всегда совершенство; совершенство снежинки и цветка, гибкости зверя и зелени древесного листа, и самое удивительное совершенство – человеческое. Это и был Чоки. Однажды я уже это понимала, когда видела его замершим, ушедшим от жизни. Но тогда была замершая красота, оцепеневшая, холодная. А теперь – живая, трепетная, сияющая счастьем…
Как все произошло? Мне нравилось видеть его, я радовалась его здоровью и счастью. И вдруг появилась мысль о том, что вот этого, вот такой красоты я в своей жизни не изведала. И все яснее осознавалась мысль, что ведь я имею некие права. Ведь он был моим тогда, в темноте и сырости страшной тюремной вселенной. Мы спасли друг друга нашей близостью. Разве это не дает мне право сейчас?.. Желание все сильнее завладевало мной. Я поняла, что это желание мучит меня давно, с самого выздоровления юноши. Это желание вызывало тревожную тоску, заставляло метаться, плакать беспричинно.
Но почему нельзя удовлетворить это желание? Разумеется, существуют всевозможные человеческие установления, ограничивающие исполнение наших желаний. Можно, конечно, договориться, сделать вид, будто ничего подобного и нет. Однажды я это попробовала в компании Санчо и Этторе, и вовлекла в это Коринну. Но ведь вокруг оставался мир, живущий согласно всем этим установлениям. Да и сами эти установления, должно быть, проникли в нашу душу значительно глубже, нежели мы сами можем предположить и осознать. Все кончается трагическим столкновением и маленький мирок счастья, беззаконного счастья, рушится под яростным натиском огромного мира законов.
Да, я мать Селии, Селия – жена Чоки. Я знаю, я не забыла. Но зачем я так усложняю все? Все можно сделать тайно, потихоньку. Чоки – прекрасный добрый, если я выскажу ему свое желание, это не может оскорбить его, удивить. Мы с ним были любовниками, не мог он этого забыть. И что дурного в том, что я хочу узнать его здоровым и счастливым, в расцвете юных сил и красоты? Селия ни о чем знать не будет…
Короче, я решила признаться ему. Но и это оказалось не так просто. Они ведь совсем не разлучались. Мне пришлось подстерегать, подглядывать, и это было мне неприятно. А ведь мне хотелось, чтобы все было легко и красиво.
Наконец я застала его в той самой гостиной, где висели картины. Когда я вошла, он стоял перед изображением мальчика-калеки. Я еще была у двери, когда Чоки обернулся и ласково улыбнулся мне. Он чудесный был.
– Очень красивый ты стал! – вырвалось у меня, – Я и не знала прежде, что ты такой.
– Сейчас лучше, чем прежде, да? – он снова улыбнулся.
