ударив кулаком по грубо отесанному дубовому столу, так что керотакис Зосима зазвенел.
Жители Флоренции разделились, в город пришел раздор. Тех, кто поддерживал Буондельмонти, стали называть гвельфами, или сторонниками Папы, а тех, кто поддерживал Уберти, называли гибеллинами, сторонниками императора. Так началась жестокая борьба за власть, пока наконец гибеллины не потерпели поражение.
– А это привело к соперничеству между Нери и Бьянки уже в этом столетии, когда раздор разделил между собой партию гвельфов, – продолжил Гебер.
Он поднял голову, словно бы обдумывая мысли, и я увидел у него на горле маленькое черное пятно. Я охнул и ткнул в него пальцем, но Гебер только кивнул:
– Чума и меня пометила. И вот теперь Донати, славный и древний флорентийский род, предводители черных гвельфов, пришли в ярость, когда выскочки Черчи, предводители белых, купили в их районе дворец у знатного семейства Гвиди. Донати пошли в наступление и вновь ввергли Флоренцию в войну…
Тем вечером я оттирал с себя зловоние чумы в сарае и только краем уха слушал Странника.
Он болтал что-то о том, будто вселенная – это соотношение светлых и темных сил, которые только кажутся враждебными, а на самом деле являются частью великого и бесформенного единого целого. Я погрузился в собственные размышления: в конце концов, Странник ведь не мог научить меня делать золото и не ущипнет за руку, если заметит, что я считаю ворон. Потом Моше Сфорно сам пришел в сарай отмываться.
– Я ухаживал за больными. Услышал, как в городе склоняют твое имя, Лука, – серьезно сказал Сфорно, забрав у меня едкое щелочное мыло. Из уроков Гебера я знал, что мыло содержит поташ, углекислый калий, который способствует очищению.
– И как они его называют? – спросил Странник, усевшись на трехногий табурет и поглаживая жирную сарайную кошку. – Ах, вопрос скорее в том (ведь главное задать его правильно), дают ли они ему имя или отбирают его? Ибо потерять имя – это, пожалуй, первый шаг на долгой дороге к древу жизни.
– Я не хочу, чтобы у меня отобрали имя, – упрямо ответил я. – Может, Лука Бастардо не самое лестное прозвище, но это мое имя. И с ним я намерен совершить великие дела!
– Высшая сущность не ограничивается именем, – заметил Странник, – хотя для удобства ее называют Эйн Соф,[65] а тот, кто созерцает ее, растворяется в море света, становясь неподвластным собственному рассудку и мышлению.
– Его называют колдуном, – ответил Сфорно. – Заболевшие могильщики и люди, видевшие, как Лука убирает трупы, пустили слух. Им сейчас заняться нечем, а внешность Луки привлекает внимание. И его прошлое тоже. Все знают о Сильвано, хотя никому нет дела до его смерти, но всем охота о нем пошептаться. У городских властей тоже свои заботы.
– И божественные имена раскрываются в согласии со своими собственными законами, – пожал плечами Странник, расчесывая пальцами густую черную с сединой бороду.
Скотина в освещенном свечами сарае покачивала хвостами, то и дело мычала, куры кудахтали, кони ржали, а серая кошка мурлыкала, как будто отвечая на его слова.
Сфорно взял у меня щетку и окунул ее в корыто с водой.
– Поговаривают, он пользуется черной магией, чтобы сохранить молодость и красоту. Поговаривают, что обычный мальчик не смог бы убить восемь человек за одну ночь, если только ему не помогало сатанинское воинство. Поговаривают, что он уже слишком давно остается мальчиком.
– А они говорят, что он убивает крещеных младенцев и пьет их кровь, как о нас с вами? – прокаркал Странник. – Добро пожаловать в наше племя, волчонок! Господь и тебя избрал, тебя тоже ждут превратности и бедствия!
Он дотянулся до меня и похлопал по плечу мясистой рукой. От такого удара я аж закачался на ногах и сердито нахмурился, а он только ухмыльнулся в ответ.
Сфорно пожал плечами.
– Слухи распускает сын Сильвано. А те немногие, кто остался во Флоренции, его слушают. Флоренция всегда любила совать повсюду нос. А напуганные люди с легкостью верят в любую ерунду.
– Сейчас они мало что могут сделать, им и так хватает забот. Надо убирать тела умерших, – сказал я.
Сфорно сбросил с себя тунику, потом рубаху и намылился мылом. Его крепкая широкая грудь поросла растительностью, и хотя я видел много раздетых мужчин, но все равно отвернулся. Его нисколько не смущала его нагота, но я хотел сохранить пристойность.
– Наверное, тебе лучше избегать скоплений народа, – посоветовал Сфорно. – Толпа легко превращается в банду убийц.
– Десять человек превращаются в божью общину,[66] – произнес Странник.
Серая кошка спрыгнула с его полных бедер и погналась за полевкой, которая испуганно семенила по полу. Эта сцена напомнила мне о том, что надо проверить, цела ли картина, спрятанная в стене сарая. Я проверял каждый вечер – это был своего рода вечерний ритуал. Вместо того чтобы молиться, перебирая четки, я прикасался к маленькой рыжей собачке, столь прекрасно написанной мастером Джотто, и восхищался цветом одежд святого. И это священнодейство давало мне почувствовать благодать.
– Десять человек не станут собираться на улице, – заметил я. – Они слишком боятся чумы. Полгорода вымерло. – Я быстро вытерся грубым куском пеньковой ткани. – Синьор Сфорно, я знаю одного человека, которому нужен доктор. Вы сходите со мной?
– Я тоже с вами пойду, – сказал Странник. Он потянулся и зевнул. – Мне нужно как-то развлечься. Моше, как думаешь, твоя милая женушка зажарила на ужин барашка?
– Не знаю, что она раздобыла сегодня у мясника, – нахмурился Сфорно, – и вообще нашла ли там мясо. Женщины покупают товар друг у друга, и одна еврейская мясная лавка еще работает.
– Евреям повезло, что они могут покупать друг у друга. Съестного мало осталось, – сказал я. – Хоть весь город прочеши, и яйца тухлого не найдешь. Нам повезло, что мясная лавка еще открыта. Из деревень больше никто не приносит в город продукты. Рынки опустели. Люди голодают.
– Я заметил, что поставка еды сократилась, – согласился Сфорно. – Будет еще хуже, когда выжившие от чумы начнут умирать от голода.
Они со Странником мрачно переглянулись.
– Евреи – вечные козлы отпущения, – устало произнес Странник, и его радость в одно мгновение испарилась.
Его лицо оплыло, словно воск над огнем. Он точно постарел на глазах, превратившись вдруг в древнего, векового старца. В оплывших морщинах застыла скорбь. Казалось, он повидал больше горя и страданий, чем может вынести человек, оставаясь в здравом уме. А потом его лицо вновь приняло привычную маску иронии.
– Всегда найдется новая страна, куда можно сбежать.
– В следующем году – в Иерусалиме, – пробормотал Сфорно.
– Да будет так, – произнес Странник.
ГЛАВА 10
На следующее утро я повел Сфорно и Странника к Геберу. Я провел их вверх по ступенькам и в дверь, которая всегда таинственным образом распахивалась при моем появлении. Столы загромождало привычное множество живых, пульсирующих предметов: горшочки кипели, гремели мензурки, под потолком висел розовый туман, в воздухе перемешивались острые едкие запахи. Гебер стоял к нам спиной, склонив свою лохматую, чуть поседевшую голову над большой иллюстрированной рукописью в коричневом кожаном переплете. Из-под его локтя высовывался край пергаментной страницы, покрытый миниатюрными узорами из роз и четырехлистника. Когда Гебер обернулся, он и Странник одновременно вскрикнули. В следующую секунду они уже крепко обнимались, восклицали что-то и хлопали друг друга по спине.
– Друг, старина! Когда я последний раз видел тебя, ты спускался с Монсегюра в Лангедок[67] с сокровищами на спине! – гремел Странник. – Ты рыдал над властью сатаны и плоти и бранил ужасную войну добра и зла!
– Это было б марта 1244 года, через день после того, как моя жена, друзья и прочие «совершенные»
