возразил Сфорно.
– Я, конечно, готов выполнить ваше желание, и если уж вы хотите, чтобы мы молчали о способностях Луки, то мы никому не скажем, – надтреснутым голосом ответил Содерини. – Врач, я никогда не смогу сполна отблагодарить тебя и твоего ученика! Потерять последнего сына было бы для нас трагедией, и мы так благодарны, что его рука спасена и он поправится!
Он заключил Моше Сфорно в крепкие объятия. Сфорно замычал и попытался вырваться, и наконец Содерини, весь в слезах, выпустил его. Содерини повернулся было ко мне, но я нырнул под его руку и спрятался за спиной у Сфорно. Мужские объятия мне давно опротивели. Я озирался в поисках двери и уже готов был бежать.
– Мы рады были помочь, – сказал Сфорно, оправляя балахон, затем снова склонился над Убальдо и осмотрел его руку. – Перевязывать рану теперь нет необходимости. Не нужна даже мазь. Только приглядывайте, чтобы снова не попала инфекция.
– Раз уж вы не позволили нам защитить доброе имя Луки, то примите хоть это. – Содерини сунул Сфорно в ладонь два золотых флорина и многозначительно сомкнул его пальцы над монетами.
– Это гораздо больше моего гонорара, – замялся Сфорно.
– Многие врачи хорошо нажились во время чумы, хотя никого не спасли, – возразил Содерини. – А вы привели ученика, который исцелил моего сына!
Сфорно отрицательно покачал головой.
– Я не поднимал плату, чтобы нажиться на чуме.
– Вы должны принять это, – настоятельно сказала мать Убальдо. – Это лишь маленькое вознаграждение за спасенную жизнь нашего единственного сына!
Дрожащей рукой она дотронулась до руки Сфорно. Он снова поклонился, молча соглашаясь. Из-за его плеча она одарила меня чересчур нежной улыбкой. Я спрятался за Сфорно.
– Лука, – обратился он ко мне, – не будем мешать этим добрым людям ухаживать за сыном.
Он развернулся и направился к лестнице, а я и Содерини пошли следом.
– Мы будем молчать о том, о чем вы просили, но о вас как о еврее будем отзываться только хорошо, – сказал тогда вельможа таким тоном, словно делал этим великое одолжение.
По правде сказать, это было великодушное предложение, ведь все знали, что евреи, ослепленные дьяволом и не признающие истинную веру, гораздо хуже христиан. И тут я понял, как мне повезло, что я с детства был бездомным бродягой. Моя жизнь на улице, а потом в публичном доме, со всеми тяготами и унижениями, воспитала во мне простую веру в Бога, чью благодать я отчетливо видел только на картинах художников. Я не был обременен сложной системой предвзятых убеждений касательно божества, которого человеку все равно никогда не постичь. Поэтому мне не было надобности порочить и умалять других людей за их веру.
– Да, и мы будем оказывать вам почти такое же уважение, как христианскому врачу, – добавила синьора Содерини, прижав руки к сердцу.
– Вы так добры, – ответил Сфорно и, подойдя к лестнице, заторопился вниз.
– И мы всегда будем поддерживать евреев в праве на проживание здесь, – заверил его Содерини.
Мы вышли в вестибюль, и Сфорно обернулся к Содерини.
– Не каждый необычный мальчик колдун, и не все евреи бессердечные ростовщики, требующие огромных процентов, – почти грубо произнес Сфорно.
Они с Содерини посмотрели друг на друга, пристально и внимательно. Взгляды эти заключали в себе и их сходство как родителей, и их различия как еврея и христианина, изгоя и одного из отцов города, непохожего на всех чужака и уверенного в себе флорентийца. Еще один дар преподнесла мне жизнь на улицах – я мог разглядеть своеобразие одного и другого. Возможно, Странник был прав, когда сказал, что мое низкое происхождение имеет свои преимущества. Когда мы снова встретимся, я еще раз поговорю с ним об этом.
– Конечно нет, – наконец тихо произнес Содерини и, взяв Сфорно за руку, прижал ее к своей груди. – Дайте мне знать, если вам когда-нибудь что-то понадобится. Я в долгу у вас. – Он повернулся и подмигнул мне. – А ты, мальчик, который не колдун, будешь всегда желанным гостем в нашем доме!
Он открыл двери, и мы со Сфорно вышли на осеннюю прохладную улицу. Я посмотрел на Сфорно, но у него не было желания говорить. Всю обратную дорогу он задумчиво шел, поглаживая бороду и хмуря брови.
В конце концов, чтобы нарушить затянувшееся молчание, я спросил:
– Вы учились в Болонском университете?
– Да, евреям разрешают слушать лекции, сидя в последних рядах сзади у стенки, – ответил Сфорно и повернулся ко мне с удивлением на крупном лице. – Лука, как тебе это удалось?
– Не знаю, – пробормотал я.
Неужели я и вправду такой урод, или теплое покалывание в руках, которое исцелило Умбальдо, вызвано философским камнем? А может, это еще одно проявление врожденной особенности, которая делала меня чужаком и изгоем? Я был рад, что смог помочь мальчику, но меня снова испугало то странное, что таилось во мне, нежданно-негаданно вырываясь наружу. Ничего подобного я не видел даже в видениях прошлой ночи. Но почему-то мне казалось, что все это как-то связано. Своим посвящением Гебер и Странник изменили меня больше, чем я предполагал. Я покачал головой:
– Не знаю, как это получилось. Но знаю, у кого спросить. Сфорно изучающе вгляделся в мое лицо и кивнул. Я махнул на прощание и быстро пошел по улице.
Дверь Гебера распахнулась для меня, и его комната вновь вернулась к прежнему беспорядку. Деревянные столы снова были завалены странными и диковинными предметами. Я огляделся вокруг, но нигде не заметил ни вчерашней бутылки с вином, ни глиняной чаши. И меня встретила непривычная тишина. Перегонные кубы не работают, под потолком не гуляют клубы цветного дыма, бесчисленные приборы замерли. Кипучая деятельность, которую я ожидал встретить, замерла. Гебера не было в комнате, и, позвав его, я не услышал ответа. Обойдя его жилище, я вдруг наткнулся на лесенку, которой раньше не замечал. Я подошел к ней и остановился в удивлении, потому что частенько бывал в этой комнате и мог поклясться, что раньше ее тут не было. Постояв немного, я взбежал по лестнице наверх и обнаружил комнату без окон. Там на соломенной постели лежал Гебер. Он был укрыт тонким хлопковым одеялом, под которым казался маленьким и скрюченным. Глаза глубоко запали в глазницы, лицо было покрыто бубонами. На маленьком табурете у постели, подле мерцающей свечи из пчелиного воска лежали очки и стопка бумаг, перевязанная лиловой тесемкой.
– Не стой столбом, задуй свечу, – тихо проговорил Гебер. – Свет режет глаза.
– Синьор, как вы? – встревоженно спросил я, опускаясь рядом с ним на колени.
– Это как посмотреть, – ответил он и открыл глаза. Его белки пожелтели, а зрачки очень сильно расширились в тени, брошенной на потное лицо.
– Если с той точки зрения, что смерть – это конечный этап очищения, после которого я достигну совершенства, тогда со мной все хорошо. А так – неважно, мог бы и не спрашивать. Сам видишь. Мое физическое тело сильно разрушено. Это очевидно. Я покрыт бубонами, плоть усохла, и я нахожусь в лежачем положении. Так что не задавай вопросов, если и без того знаешь на них ответ или можешь сам до него додуматься. До всего можно дойти своим умом, разобраться, в чем следует, без посредников, вот так и поступай! Помни это, мальчик, когда меня не станет!
– Э… а… так как вы себя чувствуете? – попробовал я спросить, ощущая себя полным дураком.
– Спина ноет, в голове стучит, в брюхе бурлит, как море в шторм.
– Простите, – прошептал я.
– Ты-то здесь при чем?
– Неужели нельзя ничего поделать? – робко спросил я еле слышным голосом. – У вас столько снадобий и эликсиров! Неужели ни один не может продлить ваши дни?
Гебер зашелся в кашле, сотрясавшем его изможденное тело.
– Поздно уже. Даже лучший эликсир в конце концов перестает помогать.
– Мне еще столькому нужно научиться, – в отчаянии сказал я. – Я должен задать вам вопросы, очень много вопросов!
– Хорошо уже то, что ты знаешь, как многому тебе еще нужно учиться, – ответил он со слабой
