– Я отвезу тебя домой, – предложиля, – можешь ехать верхом.
Мальчик улыбнулся, и его серьезное лицо просветлело. Я подобрал уздечку осла, потрепал его за уши и поблагодарил за помощь в трудную минуту. Помощи мне ждать было неоткуда, единственная надежда была на крутой нрав осла, если его раздразнить.
– Куда идти? – спросил я.
Мальчик указал в сторону Баптистерия, и мы отправились туда. Меня переполняла радость оттого, что я буду идти вокруг купольного восьмиугольного сооружения в самом сердце Флоренции, где крестили всех флорентийцев. Я не знал, крестили ли меня самого, но надеялся на это. Не потому, что крещение имело значение для моей веры в Бога красоты и иронии, а потому, что в этом была бы еще одна нить, связывавшая меня с этим несравненным городом. Ни один другой город в мире не был так богат искусством, красивыми женщинами, торговлей, кухней, вином и непостижимым избытком человеческого индженьо. А я знал это наверняка потому, что повидал свет и мне было с чем сравнивать. Я вдруг понял, что хочу непременно увидеть Баптистерий, его точные и гармоничные геометрические формы из зеленого и белого мрамора. Несколько десятилетий минуло с тех пор, как я с наслаждением рассматривал его. Особенно мне нравился южный вход со скульптурными рельефами. Их создал Андреа Пизано [99] в 1330 году, отлил из бронзы в Венеции и поставил на южном входе в 1336 году, когда я еще был уличным мальчишкой и не подозревал о своем отличии от других людей. Мне не терпелось снова увидеть чудесные картины с изображением сцен из жизни Иоанна Крестителя. Воспоминания об этих образах, обрамленных четырехлистником, мелькали в памяти, пока я вел осла с ребенком, поэтому не сразу услышал слова мальчика.
– Они собирались потребовать выкуп у моего отца, он очень богат, – тихо произнес он.
Я посмотрел на чистое лицо мальчика, гладко причесанные волосы и добротно скроенную одежду.
– Он бы заплатил.
Мальчик кивнул.
– Но они бы, наверно, все равно меня убили. В этом беда богатства: люди хотят отобрать его у тебя. Если ты очень богат, лучше не показываться им на глаза.
– Может, и так. Если, конечно, люди знают о твоем богатстве, – пожал плечами я.
– Но что же делать, все время сидеть дома? – спросил он, как будто бы задавая философский вопрос о смысле жизни.
Он смотрел на меня очень открыто и серьезно. Я улыбнулся.
– У меня был друг, который всегда советовал мне читать и изучать великих людей прошлого, древнегреческих и латинских мыслителей, а они писали очень мудрые вещи о природе человека.
– Да, это разумно. Изучать природу человека по древним мыслителям, – задумался мальчик.
Я сдержал улыбку, дабы не оскорбить его достоинства, которого у него было выше крыши. Петрарке бы понравился этот мальчик. Петрарка несколько разочаровался в своем сыне, который был умен, но не любил книг. А из этого серьезного, задумчивого мальчика получился бы настоящий ученый, ему бы это понравилось.
– Как тебя зовут? – спросил мальчик.
– Лука Бастардо.
– Мой отец знает одного человека из Совета торговли шестерых, который скоро станет гонфалоньером и дружит с нашим подеста. Однажды я слышал, как этот человек говорил моему отцу, что всю свою жизнь ищет кого-то по имени Лука Бастардо.
– Очень некрасивый человек, вот с таким тощим носом, – я изобразил пальцем крючок, – и торчащим подбородком?
Мальчик кивнул.
– Кажется, мой отец звал его Доменико, какой-то Доменико. Ты и есть тот самый Лука Бастардо?
– Да нет, что ты, – коротко ответил я, скрыв тревогу, и осторожно огляделся.
Итак, Доменико Сильвано, несмотря на то что он внук владельца борделя, все-таки преуспел в этой жизни. У него есть власть и влияние. Он служит в престижном торговом Совете шестерых. Его могут избрать гонфалоньером, главой Синьории, которая правила Флоренцией. Он на короткой ноге с подеста, главой судебной власти. Николо Сильвано и правда не упустил возможности во время чумы, чтобы улучшить положение своей семейки, как он и обещал мне много лет назад, а его сынок Доменико теперь пожинает плоды. Братство Красного пера наверняка помогло ему в достижении этой цели, так как это братство во всем поддерживала церковь.
Я решил сменить тему.
– А тебя как звать?
– Козимо, – звонко отозвался мальчик, расправив худенькие плечи.
В тот момент осел решил присесть на задницу, и мальчик чуть не свалился. Я подхватил его и удержал рукой за плечо, он мне улыбнулся. Я потянул осла за хвост, чтобы поднять его на ноги. Моя скотинка неохотно подчинилась. Мы подошли к Баптистерию, и я украдкой огляделся, не шатается ли поблизости кто-нибудь с красным пером на камзоле или рубахе. Никого не увидев, я остановился перед роскошными бронзовыми дверями работы Пизано, каждая из которых вмещала четырнадцать квадратных рельефов. Из двадцати восьми рельефов двадцать рассказывали о жизни Иоанна Крестителя, а остальные восемь изображали добродетели: надежду, веру, милосердие, смирение, силу духа, сдержанность, справедливость и благоразумие – все те качества, к которым Флоренция стремилась, но которых так и не сумела обрести. Сложнее всего дело обстояло со сдержанностью и воздержанием. Флоренция всегда была городом, который умеет наслаждаться жизнью. Но все же хорошо иметь такие идеалы перед глазами, выраженные в скульптурах, которые передвигались в пространстве как настоящие люди, были одеты в осязаемые ткани, спадавшие естественными складками, как настоящая материя. И действительно начинало казаться, что Флоренция может воплотить в себе эти добродетели.
Цикл о жизни святого Иоанна напомнил мне о прекрасных фресках учителя Пизано Джотто в капелле Перуцци. Как и Джотто, Пизано придал своим фигурам подлинную человечность. Лица и жесты были красноречивы и даже трогали за душу: и мудрая решимость на лице святого, удаляющегося в пустыню, и скорбь на лицах его учеников, которые хоронят его тело.
– У тебя на глазах слезы, – заметил мальчик.
Он слез с осла и, подойдя ко мне, взял меня за руку своей маленькой ладошкой.
– Самое важное – это искусство и отраженная красота, – с благоговением произнес я. – Это дар, данный нам Богом. По большей части он смеется над нами, но потом дарует Свою милость в работах таких великих мастеров. Пизано, Джотто, Чимабуэ…
Мальчик внимательно посмотрел на картину с изображением наречения.
– Это Дева Мария отдает ребенка отцу для наречения. Ее можно узнать по нимбу.
Я кивнул, и мальчик задумчиво произнес:
– Это великая честь для Крестителя, что сама Богоматерь подносит его к отцу. Это возвышает его.
– Я об этом никогда не задумывался, – признался я. – Но посмотри, как нежно она склонилась над ребенком, как и над любым ребенком, ибо она мать мира. И посмотри, какие у нее сильные плечи и руки под одеждами, она может вынести страдания всего мира.
– Да, вижу, – согласился он удивленным тоном, как будто впервые что-то понял. – А на этой картине, где Иоанн крестит Иисуса, видишь, в каком благоговении застыл ангел, и он один так смотрит, поэтому мы понимаем, что это священный миг! А здесь Христос говорит с учениками Иоанна, он благословляет их рукой, но у него нет нимба, потому что ученики еще не поняли то, что понял Иоанн, – что Христос наш спаситель! Спустя мгновение они поймут это, и все изменится!
– У тебя зоркий глаз на искусство, Козимо, – улыбнулся я. – Сходи посмотри картины Джотто в Санта Кроче, и ты изумишься.
– Фрески Джотто столь же прекрасны?
– Джотто был учителем этого скульптора, его картины удивительны, они невероятно прекрасны, – тихо ответил я. – Флоренция не была бы Флоренцией без картин Джотто и рельефов Пизано, без всех великих художников. Они приезжают сюда, чтобы обогатить город цветом, формой и текстурой, наполнить его красотой, которой завидует весь остальной свет.
– Когда-нибудь я буду править Флоренцией, – произнес Козимо с уверенностью человека, который дает
