что у меня есть отец, который любит меня, думает обо мне и шлет в подарок этот чудесный рисунок, была посвящена трем поросятам. Тяжелый готический замок, подъемный мост на массивных бронзовых цепях не соответствовали легкомысленным персонажам, но все искупалось той страстью, с какой отец нажимал на быстро ломающиеся грифельные носики итальянских братьев Сакко и Ванцетти.
Серия рисунков с продолжениями вкладывалась в каждое письмо, предназначенное жене, любимой Томочке, и любимым доченькам – Леночке и Наташеньке. Письма из Китая шли долго, но я не помню, как ждала, – ждала мама. Я вспоминаю – и это – первая реальность, связанная с отцом, – как держу в руках рисунок, запечатлевший поистине драматическое событие: брусчатая мостовая, по которой стремительно мчится самый настоящий серый волк с разинутой алой пастью и развевающимся длиннее положенного и в силу этого нашедшим себе приют на следующей странице хвостом. Волк вылетал на страницу с такой бешеной скоростью, что сила инерции должна была – и это ясно всем – вынести его с поворота прямо ко мне на кровать. Его же путь лежал много правее – в распахнутые ворота высокого замка. И вот, своим левым скошенным глазом волк явно просит меня о помощи. Каким-то неведомым мне самой образом мое долгое разглядывание помогает серому, не вылетая за границы письма, совершить сногсшибательный поворот и скрыться за грозными башнями замка, взятого, вероятно, напрокат для трех поросят у маркиза де Карабаса. Что и говорить? Я просиживала над рисунком часами.
Однажды мама радостно заявила, что поросят больше не будет, но зато будет сам папа, который нас любит, ждет и к которому мы поедем на поезде. Поезд до Читы шел больше двух недель. В просторном международном вагоне, отделанном лакированным деревом, кроме нас ехал еще батюшка с большим золотым крестом. Наверное, высокий церковный чин, потому что на каждой станции делегации на вышитых полотенцах преподносили ему корзины со снедью. Двум сестренкам он подарил мелкие восковые цветочки с кулича и часто сиживал в нашем купе. Я не одобряла такого долгого сидения священника. Внутренне я чувствовала, что и папа этого бы не одобрил. В знак протеста мы с сестрой обосновались в коридоре. Запомнились бьющиеся на ветру белые занавески и мы, соревнующиеся, кто лучше «заспивает» любимую песню. Я пою о краснодонцах: «Кто там улицей крадется, кто в глухую ночь не спит? На ветру листовка вьется, биржа черная горит...» Алена затягивает жалобную балладу о раненом пограничнике. Потом снова я – о славных товарищах в маленьком городе N: «Третьего стали допрашивать, третий язык развязал. „Не о чем нам разговаривать“, – он на прощанье сказал». Так и доехали.
На перроне нас встречал отец. Это была вспышка. Мой шпионский сверхзоркий фотоаппарат тотчас выдал моментальный снимок – высокий, усатый... герой. Время от времени я поднимаю на него глаза, чтобы убедиться, что он никуда не делся. Мне кажется, я была смущена его откровенной красотой. Я робко посматриваю на него со стороны, восхищаясь его мягкой фетровой шляпой, светлым пальто, черными усами. Так выглядел русский советник Сидоров, отвечавший за противовоздушную оборону Шанхая. Это было мое первое любовное свидание. У меня захватывало дух при мысли, что это – мой отец. Он был лучше плюшевого мишки, слаще сливочной помадки, занимательнее Буратино. Первое время, пока я не освоилась, меня охватывала робость, но я быстро привыкла к отцу. И какое наслаждение мне доставляло знать, что он абсолютно мой. С каким восторгом я пользовалась им, забираясь на него, как на дерево, размещаясь у него на коленях, чтобы поскакать по «горкам», разваливаясь на груди или, наоборот, цепляясь сзади за плечи, чтобы он поносил на закорках этот тяжелый горшочек.
Мы живем в просторном двухэтажном доме, почти дворце, где столько всего интересного. На полу – огромные фаянсовые чаны, в которых лениво плавают алые, черные рыбки с хвостами, как лепестки у пионов. По вечерам мы заводим патефон. У мамы чудесный звонкий голос. Она любит петь – и делает это весело, как героиня фильмов «Цирк», «Весна», «Волга-Волга»... «Ну, Дуня, спой! Пой, Дуня!» Мама просыпается всегда в хорошем настроении и начинает напевать что-то из оперетт. Отец даже записал ее голос на гибкий резиновый диск. Носитель маминого голоса был стар, заносчив и предпочитал, чтобы его вообще не трогали. Когда черный блин торжественно подносили к сковородке патефона, чтобы надеть дырочкой на кнопочку посередине, он еще раздумывал, стоит ли ему вообще идти нам навстречу. И только после того, как боковая ручка проворачивала очередную порцию «фарша», он срывался в бешеное вращение. Стальная короткая иголочка, оставаясь неподвижной, умудрялась перебираться по высоким волнам, подобно балерине, уминающей воланы своей пачки. С трети маршрута, когда мы уже теряли надежду услышать хоть что-нибудь, кроме шипения, неожиданно детским речитативом (все уверяли, что это мамин голос) раздавался стих, неизменно озадачивающий мою молодую душу:
Пластинок было много. В очередь за мамой шел Вертинский. На круглой этикетке симпатичная белая собака с черными ушами, присев, внимательно прислушивалась к хозяйскому голосу: «Master`s voice». Особо полюбившиеся песни мы гоняли по много раз, доводя патефон до головокружения. Но уходила спать я только после того, как мне ставили мою любимую песню про меня же:
Глава XХ
ТАМ ЗА ГОРОЙ КАФ...
Я безвыездно находился на Ляодунском полуострове. В конце 1947 года меня перевели в Забайкальский военный округ, в город Читу, на должность командующего 12-й воздушной армией, где я прослужил до марта 1950 года и вновь был направлен в Китай для организации противовоздушной обороны города Шанхая и всей провинции Цзянсу.
С начала марта 1950 года авиация Чан Кайши, ведя воздушную разведку Шанхая, начала наносить бомбардировочные удары по важнейшим объектам города. В Шанхае стали закрываться фабрики, магазины, усилилась спекуляция.
Летом 1950 года началась корейская война. Американская авиация начала вторгаться в воздушное пространство КНР. Под прикрытием 500 самолетов десант в 50 000 человек высадился в Южной Корее. Часть северокорейских сил оказалась в полном окружении.
Китайское правительство неоднократно предупреждало США, что китайский народ не может оставаться равнодушным к вторжению в Корею «войск ООН». Игнорируя предупреждения, американцы продолжали расширять военные операции в Корее. В десятую годовщину образования КНР, 1 октября 1950 года, Сталин направил срочную шифрованную телеграмму Мао Цзэдуну и Чжоу Эньлаю, в которой в исключительно корректной форме советовал КНР оказать военную помощь КНДР.
«Я думаю, что если вы по нынешней обстановке считаете возможным оказать корейцам помощь войсками, – писал он, – то следовало бы немедленно двинуть к 38-й параллели хотя бы пять-шесть дивизий, с тем чтобы дать корейским товарищам возможность организовать под прикрытием ваших войск войсковые резервы севернее 38-й параллели. Китайские дивизии могли бы фигурировать как добровольные. Я ничего не сообщал и не думаю сообщать об этом корейским товарищам, но я не сомневаюсь, что они будут рады, когда узнают об этом. Сталин» (И. М. Попов. К вопросу о вступлении Китая в войну в Корее. 1950 – 1953 гг.
