Жаркий день. Дверь в дельфинарий на выход оставлена приоткрытой для проветривания. Два дельфинчика дрейфовали головками вверх в маленьком бассейне. Оба поскрипывали. «Скррепку, скррепку», – просил один, покачиваясь на воде, имея в виду рыбку. «Да, скррепку», – подхватывал второй потише и поскромнее. Оба улыбались, держа ротики открытыми, демонстрируя зубки – ровный ряд маленьких равнобедренных треугольников или острые кончики пилы – сравнение на выбор.
Неожиданно один из них высоко подпрыгнул, сделал сальто назад, подмахнул хвостом воздушный шарик под потолком – номер для послеобеденного представления – и ушел под воду. Вынырнул, показал свой улыбающийся ротик и громко заст учал телеграмму-молнию: «Сррочно скррепку, трретий рраз... сррочно...»
Це, це, це, включаются цикады... це, це, це... мы целуемся. Нам тепло. Когда нам тепло, нам хорошо. Мы це, це, це... Мы целуемся там, где тепло. В Риме мы целуемся вдоль самой древней итальянской дороги – via Appia, в тени роскошных пиний. Мы чувствуем, когда к нам идет тепло. В знойные послеполуденные часы мы целуемся жарче. Мы целовались, целуемся и будем целоваться всегда. Мы совершенно счастливы це, це, це...
Мастерская моря работает без перерыва день и ночь. Морю шьют платья. Задумчивые кефали, камбалы, тунцы сосредоточенно кроят плавниками вечерние платья. После кройки на черновую строчку сметывают подолы быстрые дельфины. На побережье дергают мережку, крахмалят воланы белоснежных воротничков и манжет. Море рядится по настроению то в женские, то в мужские одежды. Пытаясь разглядеть себя в отражении отполированных базальтовых скал, встает на цыпочки. Люди почему-то называют это девятым валом, и не любят, когда море часто глядится на себя в зеркало. А почему? Завидуют его красоте.
Угодить морю трудно. Если на примерке ему что-то не нравится, оно сердится: рвет ажурные оборки в лоскуты. В гневе швыряется пригоршнями агатовых и халцедоновых пуговиц. Бросая разорванные платья на скалы, рокочет и надувает щеки. Клубки спутанных шелковых нитей свисают с острых уступов. Тогда испуганные закройщики молча ложатся на дно и ждут, когда море перестанет сердиться.
На старом кладбище – высокие, пожухлые, высохшие травы, как неухоженные косы: некому подстричь, некому расчесать. Лабиринт дорожек «в никуда» для цапель, которым сподручнее переступать долгими ногами через покосившиеся невысокие оградки. Только на старом кладбище нет лягушек, и цапли сюда не залетают. А люди неловко перепрыгивают с камня на камень, боясь потревожить тех, кто под травами.
ПЕРЕУЛОК СЕРОВА
В первый раз на коктебельские берега нас вывез на машине отец. Мы в тот год, закончив школу, отдыхали в Феодосии у маминой родни. По вечерам в летнем кинотеатре на набережной смотрели цветные, большей частью американские, с гривастой заставкой, «голден-майеровские» фильмы, например с Марио Ланца, в которого я, разумеется, была влюблена без памяти – за голос и глаза.
Коктебель встретил нас синевой обеих стихий, скудной растительностью и пустынным пляжем – галька с песком, – на котором мы по-хозяйски расположились широким пикником.
Переулок Серова, узкий и кривой, от моря вверх к Тепсеню, по которому всегда стекает вода после дождя, в камушках, мелком ссоре, листьях по осени – для меня единственный шлях, лучший, нежели чем все via Appia, липовые аллеи и так далее...
Переулок Серова явно не в честь замечательного русского художника Валентина Серова. Мне хочется думать, что в честь летчика, любимого друга отца, Анатолия, разбившегося при испытании самолета в 1939 году. По этой же причине отец никогда не любил Константина Симонова, что бы тот ни писал, забравшего жену друга.
Еще один день, да какой. Один из самых великолепных рассветов. Пыталась записать словами: «В небе ликовала звезда. В небе сиял голубой бриллиант (это я о Венере стараюсь). Высоко в небе торчала бриллиантовая булавка. Музыку, записанную облаками, подавали конвейером со стороны Кара-Дага. Высоко в небе нестерпимым блеском сверкал голубой бриллиант в не очень много карат. Над целомудренно спящим морем царило: „Мир всем“.
Солнце выпрыгнуло из седловины какой-то там „котломы“, как будто кто-то снизу дал ему щелчка. Маленькие птички с куста, вереща, всей группкой, наверное отрядом (какое может быть самое маленькое подразделение в армии?), шарахнулись в сторону солнца, что меня поразило. И вот оно. В моем фартуке – золотой диск Атона».
Сегодня дождь выливается порциями, как из фартука. Читаю о Пушкине, из двухтомника, вывезенного с книжного развала, в Феодосии. Пушкин шутливо называл Елизавету Воронцову «bellvetril» – оттого, что она любила повторять стихи: «Не белеют ли ветрила, не плывут ли корабли?..» Воронцовы принимали гостей чуть ли не всякий день. В самом деле, 12 декабря у Воронцовых был большой бал, 25 декабря – обед для множества приглашенных, 31 декабря – маскарад, 12 февраля – снова маскарад. Особенно легко чувствовали себя гости в отсутствие графа, который пробыл в Кишиневе с 25 января по 5 февраля. ...В Михайловском, получив письмо из Одессы с такой же печатью, как и на его перстне, Пушкин долго не выходил из своей комнаты.
Отворачиваясь от торговых палаток, ищу старый Коктебель. На Тепсене – пахучая полынь и венерин башмачок – фиолетовый цветик на сухом членистом стебельке, как долгие ножки кузнечика. Вдоль дороги в канавах валяются папиросные окурки каких-то старых солдат. На дальнем пирсе просоленные амфоры, пифосы – продукция древних горшечников – еще позволяют изредка таскать себя из моря за косы – обломанные ручки и горлышки. На главной набережной – «дастарханы» (с тюркского – низкие столы для гостей), желтая шафрановая рожица плова из черной ямы казана, да на надвигающийся дождь моя соседка, натягивая на голову ветровку: «Ну, все, кирдык!»
Новый Коктебель. Доморощенные столики с неустойчивыми ножками. Вместе со столиками покачивается вся египетская премудрость: нефритовые пирамиды, глаза Гора, стеклянные сферы, сфинксы.
По пляжу зигзагами – мужичок в закатанных штанах, взывая к «сердитым» (море холодное, плюс пятнадцать градусов): «Пироги с маками, вишнями, картошками, капустами...»
Море струилось от берега до самого горизонта. Если присмотреться – слева направо, если оглядеть небо – с востока на запад. Ветер, не ветерок, подталкивая в спину синее счастье, спешил к мысу Меганом, огибая торчащие у берега обрезки ржавых труб, раздолбанные остовы бетонных плит. Одинокая калитка, без намека на забор или ограду, громко хлопала при набиравшем силу ветре, как бы приглашая вступить в иное чистое пространство.
На камне устроилась чайка – немного странная. Когда поднялась в воздух, то по ее, как бы подломанными спичками, лапкам сразу стало понятно, что это цапля.
Белые лебеди летели из Ялты в метель. Низко, стая за стаей, в медленно падающих хлопьях снега.
Ах, Посейдон, Посейдон, чего ты только ни изобретешь, чтобы порадовать меня. Миллиарды белых шарка ющих, смеющихся тапочек шлепают к моим ногам.
Большая вода – то шелком, то слюдой... белая оспа на синем... траченная светом шкура барана.
