старого Спасителя.
Гляжу в «Полярную звезду» купола, там наверху – упругие херувимы с папоротками. Не с папоротниками, а именно что с папоротками – нижними длинными перьями маховых крыл, всегда другого оттенка. Выше – серафимы о шести крылах, тоже при полной боевой выкладке. Рядом должны быть колеса – бронированная техника. Следующее подразделение – силы. Еще выше – престолы. Вот где силища страшная. Все клубится. Колеса вращаются... «на него же и ангели грознии не могут взирати». Надо поворачивать, пониже спускаться, где потише, в летние лагеря, в Гатчину. А то и к самому к Дону, где рати да хоругви, где архангел Михаил на границе с Диким полем дозором стоит. Врангелевские казачки нарекли полуразрушенный Галлиполи, куда их сгрузили с барж (балканские братья только приняли), Голо поле.
Храм епископа Пергамского Антипы, раннехристианского мученика, – у него просят облегчения от зубной боли – каменный, пятиалтарный. В Пергаме – «и ангелу Пергамской церкви напиши...» – епископа умучили самым настоящим образом: посадили в раскаленного медного вола, где тот, как повествует акафист, мирно уснул. Вытянутый центральный купол храма очертаниями повторяет высокий лоб нашего иерея. В левом приделе купол – княжеской шапочкой. Изнанка шапочки вышита, как с рождественской открытки, княжичами в сапожках и пуговицах. Цвета храма, в тон с одеянием священномученика Антипы на иконе, зеленый и розовый. Зеленый неяркий, приглушенный, цвет осоки. Бледно-зеленый с розовым. Краски раннего итальянского Возрождения. Не сбитые старые фрески – темно-фиолетовыми, коричневыми островками по белой штукатурке океана.
В храме – ремонт. Над Царскими вратами – пустое пространство, высокой бойницей с поперечной балкой. Через нее, как через окно, в алтарь можно заглянуть. Алтарный свод падает концом радуги. Алтарь – пещера. В которой младенец. Люстра звездой Вифлеемской блистает. Из алтаря белый свет тонкой вуалью. Прихожане перед пещерой – волами и осликами. Во всяком случае, я точно ослицей – жую свою мысли, мирскую жвачку, хоть ноздрями в ту сторону. За спинами – стужа, из пещеры – тепло.
В центральном приделе – свет розовый. Ощущение, что нахожусь внутри живого существа. Два латунных резных столбца с горящими свечами – два глаза. На самом верху три огонька в лампадах свет не отражают. Свечи на подсвечнике, напротив, отражаются в высоком центральном столбике. Тоненькие восковые балеринки истаивают. На вертлявую головку пламени колпачком мокрого указательного – жжется. Смотрю на отраженные, колеблющиеся в желтом металле язычки, вижу в них своих прабабушек и прадедушек. Самого отдаленного по шкале времени предка недавно узнала. Звали его Тит, жена Домна, сын Стефан, воронежские. Шили, между прочим, одежду для священников. Перед революцией Тит – глава некоей административной единицы в уезде. Пришли революционеры. Тита, само собой, сняли. Собрали сход, спрашивают: «Кого хотите главой?» Народ: «Тита». Они: «Дураки!» Но я братику Стефану улыбаюсь. Он молод, лицом пригож, глаза синие. Джотто ему еще румянец на щеки подложил. А главное, у него кадило в правой руке на цепях отклоняется. Это движение мне очень нравится. Я всякое движение очень люблю. Кадило назад, благовонный дым вперед. В Троицкой лавре, в Успенском соборе это движение мозаикой выложено. Стефан – дьякон, даже архи. Дьякону кадить полагается. Вот он и кадил, пока не остановили его камнем в висок братишки революционеры.
«Мои мысли – не ваши мысли, не ваши пути – пути Мои. Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших...»
Под куполом – паникадило бронзовым венцом на высоком лбу купола. Обод надежный, прочный, «горе катить». На мне тоже венец. Сегодня из стрекоз. Восемь стрекоз сидят на моем венце. Вот одна поднялась вертолетиком, сделала круг вокруг своей оси и села головкой в другую сторону. Тельца у стрекоз сапфировые, крылья изумрудными пластинками выложены. Гляжу я на Георгия Победоносца, покровителя тех, кто носит оружие. Мой это храм – всаднический.
Фасадом храм смотрит на Кремль, на Тайнинскую башню, боком соседствует с музеем им. Пушкина, в котором от Пушкина никогда ничего и не было, собранный стараниями И. В. Цветаева и Ю. С. Нечаева- Мальцова. Не так давно вернулся Антипий в лоно патриаршего хозяйства, до того в нем складировали нечто музейное – архив, рукописи. О храме мало сохранилось в «письменном». «От Антипия огонь зачался...» – одна из немногих записей 1550 года о большом пожаре, уничтожившем деревянную Москву. Храм епископа Пергамского – для опричников. Первый в их слободе. На заутреню к нам – Иван Грозный, толкаться, христосоваться с Оболенскими, Трубецкими, Вяземскими, как будто на наше крыльцо дочь боярскую, лебедь белую, подталкивал венчаться. За оградой храма с восточной стороны в соседях – Малюта Скуратов. Лютый разбойник. В ушах, с аудиозаписи, зазвучал тоненький, высокий голос старца Сампсона, беседующего с прихожанами. Голос, как у младенца: «...так вот жил и разбойничал совсем лютый разбойник – уже после войны, – лютее его не было, душегуб, и малых детей не жалел. Наконец его поймали, связали и повели на расстрел. А у него сила была огромная. Пули его не брали, отскакивали. Все пули на него израсходовали. Тогда он караульщикам и говорит: „Ребята, меня пуля не возьмет. Вот вам пуговица, ее зарядите, только так меня порешите“. Зарядили пуговицу – и точно, пуговицей в висок его и убили».
За окном левого придела – рябина в красных ягодах. Ягоды можно есть, а можно на пуговицы пустить, чтобы плащ князя не распахивался. Ветер поднялся сильный, рябина раскачалась.
За рассолом или чем другим – рыжая голова Малюты к нам через забор. У нас отец Димитрий тоже рыжий, хотя нет, отец Димитрий золотой, а то бывает прозрачный, алебастровый, особенно в последнюю неделю поста. В центре храма – икона святого благоверного князя Александра Невского. Рука на сердце. «Всем моим – вам всем». Оклад серебряный, по нему ягоды виноградные спеют. Справа – святой великомученик Победоносец Георгий, в доспехах, под алым плащом на белом коне. Слева – полковник Романов в окружении семьи.
...Что там отец Димитрий говорит – «промыслительно». Красиво говорит. «О, как ты красив...» На шее шарф. Простужен. Глаза узкие, но не татарской ужиной, а византийской, царской. У Любочки, матушки, глаза тоже узкие. А у детей вообще – черточки, тире. Прямо египетские дети. Наверное, новая раса грядет. Все-таки у него глаза в отца – Михаила Михайловича Рощина. Как Далида пела на французском, «коме туа, коме туа»... мол, ни у кого нет таких глаз, «как у тебя, как у тебя». Неужели отец Димитрий так хорош? Хорош? Вздохнуть и не дышать... Когда он проходит по храму, кажется, одна его черная ряса скользит над полом. Хотя нет, у отца Димитрия не скольжение. У него – шаг, и даже широкий, совсем не скольжение. Еще – руки. Когда он поднимает их, стоя на границе земного и небесного, как бы поддерживая невидимый сосуд, они как два голубя – нечто особенное, нечто совершенное. Два белых огня из черных раструбов шелковых рек. Руки объявляют себя так сразу, так невозможно бело, нельзя быть белее.
Белый Пьеро, белый Благовещения.
О чем он говорит? О целомудрии. Да, целомудрие. Я понимаю целомудрие. Я – не какая-нибудь вавилонская. Еще в самом начале, уловив всю его необыкновенность, я сразу отправила файл с его образом в потаенную ячейку своей коллекции, чтобы при случае доставать. И вот однажды вечером, когда Ра на своей лодке окончательно сполз в подземный мир, я закрыла глаза, предвкушая встречу, и... И ничего не произошло. Время зачастило мелкими секундами. Там, где должен был появиться образ, стоял свет – и пустота. И так как я не самая смелая, то осторожно, на цыпочках, как по минному полю, стала отступать – и больше никогда не пробовала.
О чем сейчас говорит? ...О языке. «Не обольщусь и языком родным, его напевом млечным...» Оказывается, в русском языке три миллиона слов, а в греческом, пожалуйста, семь миллионов. «Аксиос» (достойно), «елейсон» (помилуй). Красиво. А я-то всегда считала, что русский наш – наисамый.
Опять он – про целомудрие. Значит, «Весна» Боттичелли ему не годится, пусть так. Какой у отца Димитрия удивительный способ мыслить и оформлять мысль, какой-то совершенно особенный: «иди почитай... почитай отца своего», – то языками пламени, как апостол, а то так приложит словцом. И остроумие...
Сейчас должен выйти из боковой дверцы алтаря. Вышел. Обступили. Духовные дочери. Алконосты, Сирины – в платочках. Билибинские девы-птицы вразвалочку по двору, босыми пятками, за золотыми зернами. Может, и не заклюют и подпустят к тому, кто их окормляет. Осели пузыристыми подолами юбок на кафельную полянку, внимают. Папоротки их свисают, но могут устроить и пыльную бурю. И что это я злобствую?.. Обычная ревность. Это их двор. А я не захожу на ваш двор. Не хожу по вашей соломе. У меня своя прогалинка с бледно-розовыми маргаритками на темно-зеленой траве. Случается, правда, что неуклюжая брейгелевская телега заденет несколько цветиков, но они быстро поднимут свои головки, не то что лоскутки влажных орхидей, разлагающиеся в тропической неге. Гоген был королем зеленого цвета. Это
