рассказывать про демократию и толерантность, а то я сблюю. Уж у вас-то я полагаю, посерьезнее взгляды на жизнь, не только из телевизора.
– Ты не понимаешь! – закричал Слепов. – Не изменишь ты так ничего! В городе все кавказские группировки, тейпы, джамааты, общины, бандитские бригады все уже ножи точат! Они же наших резать начнут, всех подряд, без разбора! Ты можешь развязать гражданскую войну! Почти развязал!
– Я знаю. Пусть. Пусть кровь всю дрянь смоет. Уже началась гражданская война. И давно идет. Только безответная эта война, в одни ворота. И нас, русских на этой войне убивают. Идет геноцид. И я просто хочу, чтобы русский народ понял: идет война! Пора воевать! – И он тихонько спел: – Слышишь, крестьянин, война начинается, бросай свою соху, в поход собирайся. Я – вестник этой войны. Как Гаврила Прынцып из Сараево. Тоже простой парнишка был. Просто пока война тайная. А будет явной.
– Нет никакой войны, парень, – четко сказал Черкасов. – Нет, и не будет. Никогда не будет. И мы здесь для того, чтобы ее не допустить.
– Вы наивны. Рекомендую не смотреть в телевизор. Посмотрите в окно. Поезжайте по России, поглядите на мертвые деревни. Поплачьте, так же как и я плакал. Все вам станет ясно.
– Ты добьешься того, что от народа вообще ничего не останется. Мы пытаемся хоть как-то удержать, сохранить мир, а ты рушишь его сам, ради народа, который будет гибнуть!
– Ладно. Вы еще, извините уж, не доросли до этого спора. Дорастете. Еще лет пять, поймете. Лекции я вам читать не буду. Я даже может, и пошел бы с вами в тюрьму: я в любой момент могу или язык себе откусить или череп разбить о стену. Просто знаю, представят меня журналисты тупоголовым неандертальцем, и сами же мои русские братья будут плевать в меня. Я знаю, что дело мое не умрет, пусть нет меня и Червонного, но остались люди, которые сделают все так, как нужно.
– Ты хочешь устроить сейчас бойню?
– Посмотрим. Вы бы конечно хотели, чтобы я ответил на ваши вопросы, как в голливудских шедеврах, а потом сдался, и вы бы меня как Емельку Пугачева, на цепях волочили? А может, все-таки устроим бойню? Умрем все вместе, и вы даже не увидите моего лица? А может, я – ваш брат, который двадцать лет назад потерялся? По родинке сейчас друг друга узнаем. У вас нет братьев?
Сыщики помотали головами. По времени выходило, что подъехала штурмовая группа. Наверняка в окнах или на крыше дома напротив уже расположились снайперы. Слепов все же решил спросить, не боясь стать похожим на голливудского детектива:
– А кто такой Доцент?
– Узнали уже? Доцент – это очень умный человек, настоящий славянин, ариец, нордик. Он весь этот движ с Палачами и организовал. Но, врать не буду, не видел его. Он только с Червонным общался, а мне письма передавал. Пишет отлично, аж слеза прошибает. Короче, так и быть, расскажу я вам, в самом деле, как все было. В самом деле, захотелось мне стать киношным злодеем. Только слушайте внимательно, и не перебивайте.
Я с Червонным в Чечне познакомился, в горах, на войне. У нас и еще у одного парнишки, с Сахалина, увольнительная была, и мы пошли в аул «план» или гашиш
Я – с Поволжья, Шурик этот длинный – с Южно-Сахалинска, а Червонный – с Грозного. Терский казак потомственный, гребневский. С чубом, с усами. Те ржать стали, мол, давненько они казаков не видели, думали, те только в ансамбле песни и пляски остались. То говорит: а я вам сейчас и спою. И затянул свою любимую: полно вам, снежочки, на талой земле лежать! Полно вам, казаченьки, горе горевать! И пляшет, руками размахивает. Чехи улыбаются, вот, думают, какой дурачок! А Гринька хвать у одного их них саблю из ножен! И как начал махать, как мельница! И поет во весь голос, и притопывает! Наша с вами служба – чужа дальня сторона! Всех, всех в капусту изрубил! Десять человек! И поет, главное дело, крутится, и притоптывает! Вот такие вот куски только остались! – Мокшан ненамного развел в стороны руки. – С тех пор я всегда и был с ним.
И он меня всему учил. Только он когда в тюрьме был, я с язычниками начал общаться, он тоже познакомил. Природа, Родина, народ! Вот и все! Ничего больше не надо! И теперь я так чист, так свободен! Жаль, только мало я сделал, да ничего! За мной идут сотни, тысячи храбрецов, и они вычистят, спасут нашу бедную истерзанную Россию, и снова она воссияет на зависть и изумление другим народам!
– А Костю Мазуркевича зачем зарезать хотели? Он же славянин типичнейший. – Тихонько спросил Слепов. – Детям зачем головы рубили? Вояки, блин. На взрослых смелости не хватило?
– Я выполнял приказ, – улыбаясь, ответил Мокшан, – за меня думали другие, и я рад этому. Про Костю не знаю – Червонный сказал – надо, значит – надо. Я просто знаю, что убивая десять хачовских детей, я спасал сто тысяч детей русских. А это того стоит, согласитесь? Ведь кто-то должен делать и такую работу. Кто-то должен и Чернобогу помогать мир вращать. Потому я и печать эту сделал, клеймо это самое «Во имя Чернобога». Задом наперед которое. Чтобы все сакрально было. Вот так. А остальное знать вам совершенно необязательно.
И он с нечеловеческой скоростью выстрелил себе в рот. Выстрел расколол голову Мокшана, снегопадом посыпался хрусталь осколков. Тело, вдребезги снеся оконное стекло, вывалилось на улицу и рухнуло вниз с третьего этажа. Снизу раздался громкий шлепок, а через секунду ночь разорвал оглушительный взрыв.
Черкасов выглянул в зияющее окно. Никого не задело. Все, к счастью, стояли за укрытиями. От тела Мокшана почти ничего не осталось.
Санкт-Петербург. Поздний вечер.
Владимир Слепов вернулся в район поздно. У него сильно тряслись руки. Черкасов и Сергеев отказались с ним немного выпить для снятия стресса. Пришлось одному зайти в свой любимый кабак «Морячок», поздороваться с барменом Шуриком, выпить 100 грамм водки и две кружки пива, съесть четыре сосиски и выкурить полпачки дешевых сигарет. Поскольку это была единственная трапеза за сегодня, Владимир несколько спьянел.
Уже собираясь домой, он столкнулся со Шнырковым, который ждал его на улице, на скамеечке.
– Леха? А ты как меня нашел… – и Владимир замолчал. То, что так просто его можно найти – в кабаке «Морячок», конечно, как-то обидно выходило.
– Да ничего. Ищите и обрящете, стучите, и вам откроют. Пошли – в одно местечко интересное тебя свожу. Не торопишься?
Торопиться Слепову было некуда. Дома ждала жена, наверняка плакала, но пожар в груди уже полыхал, и Владимир безропотно сел в машину к Шныркову.
Ресторан был не самым роскошным, но очень уютным. Столик был уже накрыт. Слепов в один присест осушил двухпинтовую глиняную кружку черного пива и сразу почувствовал в голове крылатую легкость, которую так долго не мог поймать. Закусил маленьким сиреневым осьминогом.
– Да, – сказал он, – день сегодня выдался… – И начал медленно потягивать
