29 января 1918 г.
Идет районный съезд Советов.
Мне на нем приходится присутствовать очень мало, ибо занят другой работой. Это с одной стороны, а с другой — лень какая-то одолела, апатия, усталость. Не хочется ничего делать, приниматься за что- нибудь большое. Готовлюсь к лекциям:
1) Торжество максимализма,
2) Парижская коммуна и Советы.
Но интенсивно в этой области не работаю. Рабочие волнуются с голоду, а тут еще подоспел декрет об отделении церкви… Попы агитируют массу в свою пользу и, надо сказать, весьма успешно. Днем пришлось уговаривать Гарелинских рабочих, а теперь, вот, экстренно уезжаю в Тейково, — там волнение, рабочие вышли, попы ведут свою черную работу. Положение становится грозным. Религию затрагивать надо очень осторожно.
30 января 1918 г.
В Тейково мы приехали глубокой ночью, был уже первый час. Я думал, что все кончено — не застали, мол, и баста. Оказалось, что народ ждал поезда. Когда подходили к театру, — в раскрытые форточки валил пар и было ясно, что народу много. Театр был набит до крайности. «Приехал, приехали» — загудело по партеру и ярусам. Увидели Короткова — обрадовались. Некоторые, по-видимому, узнали и меня. Короткое является здесь стержнем, на котором вертится вся политическая жизнь района. Его любят, ему верят.
Обстоятельства дела несложны.
Продовольственники перепились. Возник пожар где-то на чердаке, в воскресенье, в неприсутственный день. У рабочих явилось подозрение, что продовольственники пытаются в огне спалить свои грехи. Пожар остановили, книги спасли, пьяных посадили под арест. Начался обыск. Нашли одиннадцать пудов муки у мельника и мешок в самой управе. Не дремали и жандармы в рясах: они успешно распространяли самую гнусную клевету на советскую власть.
Настроение было грозное.
Через полчаса, однако, мы завладели аудиторией. Мы были беспощадны и резки, когда приходилось касаться попов или провокаторов. Настроение рабочих было переломлено, мы безраздельно владели умами и, главное, сердцами слушателей. Недоразумение было передано для разбирательства Совету. Наша победила.
Какой-то он скучный — районный съезд — мертвый, малочисленный. Болтовни, правда, не слышно, но нет и свежести, нет подъема, нет жажды и порыва к труду. Все вопросы разбирались скучно, равнодушно. Выбрали Исполнительный комитет губернии (Красной губернии) из двадцати человек. На плечи этим двадцати ложится огромная тяга ответственной работы. Видно, что все переутомились, что так долго продолжаться не может, что; мы, пожалуй, можем не предучесть психологию усталых, измученных масс. Почти половина делегатов на съезд не явилось. Видно полное безразличие, сильное переутомление. Все чаще и чаще наблюдаются сепаратные выступления, все чаще и чаще люди забираются на собственную колокольню и оттуда обозревают лишь собственные свои владения. Усиливается эгоизм, раздражение.
В своей среде то-и-дело начинают вспыхивать конфликты — плод неимоверно трудной работы.
31 января 1918 г.
Теперь рабочим уже не приходится «захватывать» фабрики, силою вводить там новое право, а волей-неволей они должны их брать. Приходится «принимать», а не «захватывать», принимать в истерзанном, искалеченном виде.
Нужны героические, неимоверные усилия для того, чтобы снова поставить промышленность на ноги; нужно приложить «максимум» усилий, чтобы дать возможность рабочим остаться при станках, не говоря уже о каком-либо улучшении, прогрессе и прочих радостях мирного процветания производства.
Фактически предприниматели всюду устранены от производства. Без разрешения фабричного комитета они не могут вывести со двора фабрики ни единого аршина товару; не могут взять в банке ни копейки денег. Эту постоянную «невозможность» они, разумеется, компенсируют с лихвой другою возможностью — возможностью мешать всечасно и всемерно налаживающейся работе фабричных комитетов, органов контроля и надзора, временных правлений и других органов, которые становятся во главе предприятия. За все эти мучительно-трудные месяцы революции не было случая, чтобы фабрикант или его верный пес обратился в Совет, как в высший орган, за советом или за справкой по поводу раз- добывания нефти, угля, пряжи, хлопка, денег.
Они, разумеется, понимают, что при посредстве Советов можно все раздобыть, если только имеется желание добывать, — и хлопок, и пряжу, и деньги. Понимают, и все-таки ничего не делают, оставаясь сторожевыми псами при своих потерянных конурах.
Они лишь торопятся прихватить с потерянных фабрик все, что попадет под руку и что возможно достать: берут все, не брезгуют ничем.
Промахнулся фабричный комитет, — они тотчас же получат деньги за проданный товар, и сию же минуту «уплатят» им «по счетам». Что это за счета, кому и когда они писаны, этого разобрать никак невозможно, хотя и принесут тебе целую кипу всевозможных оправдательных бумаг.
В предприятие, на нужды его, не попадет из этих денег ни единой копейки. Все деньги целиком опускаются в бездонный карман перепуганного хозяина.
Если имеется возможность запретить ввоз на фабрику сырья и топлива, — этой возможностью воспользуются сию же минуту.
На фабрику, бывшую Коновалова, было привезено и стояло уже на станции Вичуга несколько вагонов хлопка.
Экс-министр Коновалов, видя, что дело после Октября сложилось худо, каким-то образом через свое правление дал «приказ» начальнику станции Вичуга — хлопок на фабрику со станции не выпускать.
Так продолжалось несколько дней, пока не узнал об этом Райсовет.
Если требуется оставить фабрику без нефти, — они оставляют без всякого колебания. «Наша» ткацкая мануфактура проглатывает в месяц около сорока тысяч пудов нефти, а ее оставили, было, ни с чем, не снабдив в нужное время деньгами, не позаботившись о своевременной доставке нефти на фабрику.
Да что говорить. Какие тут еще нужны факты, когда совершенно не имеется фактов обратного свойства, т. е. фактов, свидетельствующих хотя бы о минимальной заботливости цепного пса о своей конуре.
Это введение необходимо для уяснения причин разрушения такой первоклассной фабрики, какою является фабрика Товарищества ткацкой мануфактуры.
Это огромная фабрика, на которой около семидесяти тысяч веретен, две тысячи сто восемьдесят три станка, пять тысяч восемнадцать человек рабочих. Хлопка требуется ежемесячно восемнадцать тысяч пятьсот пудов, нефти около сорока тысяч пудов, денег на жалованье 1 300 000 руб.
Работают в две смены; пряжи вырабатывают в месяц пятнадцать тысяч пятьсот пудов.
Но теперь выработка пряжи прекратилась за недостатком хлопка. Прядильня стала.
Через два дня станет и ткацкая.
Хлопка имеется всего около тысячи пудов. Нефти закуплено, но еще не доставлено сорок пять тысяч пудов. Денег с интендантства за проданный товар следует получить 1 200 000 рублей, да из Москвы по счетам 320 000 рублей.
Если нефти не хватит, — котлы можно в три-пять дней передать под угольное отопление, а в десять-тринадцать дней — под дровяное. «Были бы деньги», говорят правленцы, «с деньгами мы все бы достали». А вот с пустыми-то карманами долго не проскачешь. Нам хлопка предлагали, но предлагали за наличные. Взять было негде и пришлось отказать.
Обошли мы все корпуса, все отделения, — осталось впечатление могучей, здоровой, жизнеспособной громады, которую, подкармливая понемножку, можно сохранить на десятки лет. Станки, машины — все это чистое, твердое, надежное. В самом здании, — не в пример другим фабрикам, — и светло и чисто. А дело все-таки останавливается.
И ясно, что в этой остановке «хозяйственная разруха страны», «убийственный транспорт» и прочее
