Друг человека

стойку, бежал к ней, неистово крича: «тубо, тубо!» — и после того, как собака, взволнованная этими криками, подвигалась вперед и поднимала птицу, охотник стрелял, промахнувшись, бил собаку шомполом своего пистонного ружья, и сломав шомпол, лупил затылком ружейной ложи.

Этот бой кончился только тогда, когда охотник переломил ложу о собаку.

Я знал охотника, старого военного генерала, возившего на охоты особого «поротеля» собаки, — своего денщика Антона.

— Знаете ли, когда я сам луплю собаку, то скоро устаю и очень волнуюсь… Пусть лучше ее Антошка лупит. Этот, мой чорт «Джек», удивительно сильная и крепкая к бою собака, и я не смогу его как следует пробить. Лежит и молчит, как будто не его лупишь!.. Антошка же, — сильный, и очень добросовестно, до крика, этого мерзавца жарит! — спокойно об'яснял необходимость присутствия денщика на охотах, — толстенький, и по наружному виду — добродушный, старичок охотник.

Сидя на пеньке и покуривая сигару, генерал сладким голосом командовал:

— Прибавь ему еще две порции, Антоша… В начале боя, Джек (красивый и крупный кобель кровей собак Ланского) молча переносил удары, а затем, когда Антон начинал потеть и «добросовестно пробивать» собаку, она орала благим матом, и только добившись этого крика, хозяин собаки прекращал дальнейшую выдачу дополнительных порций и ласково говорил Джеку:

— Что подлец, — довольно получил сегодня!..

Красный и вспотевший, Антон бережно укладывал, до следующего раза, — в генеральский ягдташ основательную кожаную плетку.

Справедливость требует отметить, что генерал не сразу, а «опытным» путем разрешил вопрос о способах исправления своей собаки.

По его мнению, у собаки был крупный недостаток, — далеко ходила (имела широкий поиск), и генерал не всегда во время поспевал своими короткими ножками к ее стойке.

Желая устранить этот недостаток и заставить Джека ходить вблизи его ног, генерал привязывал к веревке парфорсного ошейника собаки вершинку березки с ветвями и листками.

Но это средство не подействовало: задерживаемая цеплявшейся за кочки и кусты березкой, собака только в начале охоты ходила вблизи хозяина, а затем, когда листья и ветки березки обрывались, снова искала вдали от охотника.

Был испробован другой способ укрощения «негодной» собаки; к веревке ошейника привязывали основательный булыжный камень. Сильная собака, храпя и задыхаясь, тащила этот груз и далеко не уходила. Камень иногда выпрыгивал из кочек, и один раз, при особо энергичном движении собаки, сорвался с веревки и пролетел вблизи головы генерала.

— С пудовым камнем, — собака вперед не идет. С маленьким, — камень свистит около головы…

Убедившись в малополезности, и даже — в некоторой опасности принятых мер, генерал перешел к последнему средству воспитания своей собаки — ожесточенной ее лупке денщиком, и остановился на этом способе обучения, предполагая, что он достигнет цели.

После нескольких экзекуций, почти изувеченная Антоном собака, с отбитым плетью задом, вяло бродила вблизи ног хозяина, а в случаях увлечения и удаления от хозяина, получала новую порцию внушения и уже до вечера, прихрамывая на задние ноги, чистила шпоры охотника.

— Капризный мерзавец! Утром ходит, а к вечеру не хочет искать, — говорил генерал о своем Джеке…

Как же реагировали собаки на эти побои?

Они лежали у ног хозяина, дрожали, при особо сильных ударах стонали, и когда оканчивалась порка, к хозяину ласкались.

Собаки — прощали человеку его грубое к ним отношение.

Такие горячие охотники, — молодые опытом и старые годами, — еще не уяснили себе содержание охоты и необходимость мягкого, — разумного отношения к своим собакам.

Не осуждая ни охотников спортсменов за их недостаточно полное определение всех качеств хорошей собаки, ни тех охотников, которые грубо обращаются с собаками, пишу свой рассказ не ради осуждения кого-либо и злобы, а для того, чтобы охотники прониклись любовью к охоте во всей ее совокупности и полнее ощутили все наши охотничьи радости, к числу которых относятся — и доставляемые охотнику его собакой.

Я любил бывать на охоте, как в обществе охотников — спортсменов, так и в компании с крестьянами охотниками, если те и другие понимали охоту и любили природу.

Любил собак аристократок по происхождению, восхищаясь красотой их сложения и форм. Любил и беспородных собак плебеек, если они имели, кроме полевых качеств, живое сердце и меня любили.

Собаки, с хорошим происхождением и с такой же «школой», любившие только корм, даваемый им охотниками и не проявлявшие привязанности к своим хозяевам, — меня не удовлетворяли, и мне казалось, что охотничья собака, как необходимая принадлежность охоты, как живое существо имеющее ум и сердце, заслуживает большего к себе внимания, и совместная жизнь собаки с ее хозяином — должна проходить в полном контакте и гармонии друг с другом.

Ум собаки, ее привязанность к своему хозяину, понимание его, верность и любовь к нему, — душу собаки, я ставил выше ее происхождения, охотничьей учености, правильности ее прута, носа и других наружных и полевых качеств, и поэтому — избегал брать взрослых и натасканных собак, которые знали (боялись) своего егеря-дрессировщика, или таких, у которых все хозяева, — кто их покормит.

Мне даже не нравилось слово «натаска», напоминая о таскании собак на веревке, парфорсе, плети и других атрибутах «егерьского» обучения охоте.

Большинство собак, натасканных при помощи этих средств, работают в поле — без своей инициативы (обезличены натаской). Работают, как ремесленники и бездушные машины (пластинки граммофонов), и я предпочитал приобретению готовой и чужой, выращивание своей собаки.

Я брал щенят, воспитывал и обучал их охоте, без помощи плети, — лаской, повышением голоса и жестами, руки.

— Из щенка, — можно вылепить что угодно, — говорит Беллькруа в своей работе «Дрессировка собак».

И я лепил из своих щенят таких собак, каких мне было нужно.

Собак с анонсом — у меня не было. Были посредственные, были и хорошие, были заурядные полевые работницы, были и художницы собаки.

Но все мои воспитанники — меня знали, и я жил с ними в добром согласии и дружбе, и именно это, — я особенно ценил.

Мои собаки никогда не жили в людских или на кухне, и дрессировщикам не отдавались. Они жили со мной, в моей комнате. Их жизнь начиналась и шла на моих глазах, и я наблюдал за ними.

В свою очередь, и собаки видели мою жизнь и за мной наблюдали. Они изучали меня, да и не меня одного, но и моих семейных, узнавали распорядок дня, когда мы возвращаемся домой, время ужина, обеда, когда встаем, ложимся спать, знали наши привычки и по тону голоса, по виду, знали, доволен ли я, или — не в духе.

Собаки, изучив меня, со мной дружили и меня любили, и на эту дружбу, я отвечал им тем же.

Я прожил жизнь среди людей, и, как охотник, соприкасался с собаками, птицами, зверями.

Первые, — делали мне мало доброго и много злого.