— Веселые птички! Кажется, они легче ласточек-касаток, гнездующихся под домом…
По песчаным берегам реки, парами перелетают маленькие кулички. Перелетят, немного посидят, кому-то покивают головками и побегут дальше. Снова остановятся, потрясут головками и полетят в ближний к реке лесок. Один спустится в траву, а другой сядет на пенек и запоет, — как будто о ком-то плачет и тоскует…
Издалека доносится голосок какой-то птицы. Она часто кричит «пить-пить», «пить-пить». Подошла ближе, и к прежней своей песне добавляет мягким, сочным, — бархатным контральто: «ва-ва, ва-ва»!
— Удивительно приятный, — ласковый голос…
Тоже занятны две хохлатые пестрые птицы, с розовато-коричневой грудью, черным клювом и голубой полоской на крыльях. Они летают по деревьям ближе к траве. Тихо, неслышным лётом, перебрасываются с дерева на дерево, нахохлятся и вниз смотрят. Спустятся на нижние ветки, вниз посмотрят, и громко закричав «ре-ре ре!», — как будто кто их режет, — неслышно полетят дальше…
Маленьких птичек, — в лугах тоже много. Выпорхнут из травы, сядут на толстые стебли молочая, и тоже поют, — разговаривают своими языками. Но песни их не интересны. Под окном дома, в дубовом и осиновом лесу, каждое утро и вечер, хорошо поют, еще лучше — свистят и звонко щелкают, другие птички (соловьи).
— А вот, любопытно было бы знать какие это птицы, что так усиленно поют, и даже —
— Должно быть, крупные и красивые птицы… И как их много, — по всем лугам день и ночь орут без отдыха и перерыва. Вероятно, у них что-нибудь
Из камыша выплыла красивая птица, — серая, с грациозно изогнутой шеей и ласковыми глазами. Она быстро плывет по реке, а за ней вереница маленьких, похожих на нее птичек.
— Должно быть, — ее дети…
Вытянувшись за матерью линейкой, весь выводок скрывается в прибрежных кочках.
— Ничего этого не было в городе. Здесь, — другой мир, другая жизнь, другие лица…
Эта новая жизнь так интересна, что мой питомец каждый день ходил с нами в луга, — на рыбные ловли, и часами просиживал на одном месте, наблюдая и созерцая открывавшиеся перед ним горизонты.
Как в детстве Гайвата, живя в своем вигваме, узнавал звуки лугов и леса, так и мой Макушка знакомился в лугах на Мешкале, — с чайками, куликами, сойками, перепелами, утками, коростелями и с другими местными птицами.
Первое время, он принимал впечатления только ухом и глазами, а потом — начал работать носом. Пятимесячным щенком, Макушка сделал первую стойку по перепелам, а затем, — остановился и по коростелю, и был очень изумлен, когда из-под его носа вылетела рыжая некрасивая птица, и, долетев до ближнего куста, как-то странно, не то чтобы села, а опустив ноги, в траву упала.
— Я думал красивая птица! А у нее «ни кожи, ни рожи»; и потом, эта манера бегать с места на место…
Я не стрелял коростелей, отзывал собаку со стойки над ними, и Макушка скоро перестал интересоваться этой «нестоящей внимания» птицей.
Во второй половине августа, когда я начал охотиться, Макушка узнал дупелей, бекасов, уток и других охотничьих птиц, понял значение ружейного выстрела, подавал убитую на сухом месте птицу, достал с воды пару чирков, находил подранков, и с этого времени перестал быть «Макушкой» и сделался «Макбетом».
Так началась охотничья жизнь Макбета, — вдали от города и деревень, вблизи озер и рек, среди больших и малых птиц.
III
Обычная жизнь собак большинства городских охотников ограничивается пятью, шестью охотами летом, — по болотным и лесным птицам, и столькими же охотами осенью — на уток и вальдшнепов. С конца сентября, после пролета вальдшнепов и бекасов, и до половины июля следующего года, собаки остаются без охоты.
Определяя продолжительность каждой охоты двумя днями, собаки имеют в год только 12 охотничьих дней.
Для собаки, этот срок недостаточен для того, чтобы напрактиковаться в охоте, удовлетворить охотничью страсть и привязаться к охотнику, и если, живя 11–12 мес. в городе, не всегда в комнате хозяина, а больше — на дворе или кухне, собака видит «природу» только во время кратких выпусков на веревке в вонючие городские дворы, и хозяина, кроме нескольких дней охоты,
Охотничья жизнь Макбета протекала по другому и, по сравнению с жизнью городских охотничьих собак, он жил «буржуем»: семь с половиной месяцев, — с конца октября и до половины мая, — жил в городе, в моей комнате, и больше четырех месяцев — на моем хуторе на Каме.
Жил не в деревне, а в лугах, — на воле, жил не только в «царстве куликов и уток», как назвал луговые угодья С. Т. Аксаков, но и в большом обществе перепелов, коростелей, вальдшнепов, гусей, тетеревей и других луговых и лесных птиц, и с 1-го августа (старого стиля), больше двух с половиной месяцев,
При таких условиях жизни, Макбет имел большую охотничью практику и много времени, чтобы научиться охоте, изучить хозяина и к нему привязаться, и поэтому, нет ничего необыкновенного в том, что со второй осени его жизни, я охотился с ним, как с готовой хорошей охотничьей собакой.
К этому времени, собака окончательно сложилась. Крупная голова Макбета, — с немного тупым носом, — черные, светящиеся лаской и умом глаза, ярко-белые зубы, красивая глубокого темно-красного оттенка шерсть, — особо мягкая, как хороший китайский шелк, на ушах и голове, — крепкие ноги и правильные подвесы прута, — не напоминали прошлогоднего долговязого Макушку с голым хвостом-махалкой.
Все эти наружные качества Макбета, в связи с его манерой высоко держать голову, свидетельствовали о кровности породы, — о том, что он не забит натаской, и делали его общим любимцем всех охотников и не охотников, бывавших у меня в городе, и на хуторе, — в «Белом доме».
Зимой, гуляя по городу, — с Макбетом, меня неоднократно спрашивали, где можно купить такую же собаку. Не зная
Такова внешность Макбета.
Расскажу о внутреннем его содержании: сперва о том — каким он был полевым работником, а затем, — о его душе и сердце.
Макбет имел крупный ум, большую наблюдательность, хорошее чутье и такую же память.
Ежедневно бывая со мной на охотах, он изучил окрестные охотничьи угодья, в которых мы охотились, и
