– В Праге!
– Когда он уехал отсюда?
Несколько секунд я молчала, словно вспоминая, а сама лихорадочно размышляла, что и как сказать, и, наконец решившись, заявила.
– Около месяца назад.
Гестаповцы швыряли на пол книги, так заботливо расставленные Юлеком.
– Кто ему сюда писал? – продолжал допрос долговязый
– Никто.
Они открыли пианино, подняли крышку, и долговязый снова спросил меня:
– Где ваш муж?
– В Праге! – повторила я.
– Где в Праге?
Я назвала адрес нашей квартиры.
Гестаповец свирепо грохнул книгой об пол и заорал:
– Не мелите чепухи!
Я удивленно воскликнула:
– Как, разве его там нет?
Мое удивление сбило гестаповца с толку. Он буравил меня взглядом. Я не отводила глаз. Тогда он начал вслух рассуждать, арестовать ли меня и бросить в лагерь или оставить здесь. Он мог и арестовать и отправить в лагерь…
На столе лежало письмо от Юлека.
Только сейчас долговязый заметил его, взял в руки, просмотрел, потом передал маленькому – чешскому гестаповцу.
Не прошло и двух лет, как я снова встретилась с ними. Это было во дворце Печека, в гестапо. Там я узнала, что того долговязого зовут Фридрих. Память у него оказалась хорошей. Увидав меня, он цинично усмехнулся: «А, мадам Фучикова! Все дороги ведут в гестапо!»
Имя второго, маленького, было Нергр. Он был не менее жесток, чем сам Фридрих, пользовавшийся страшной славой…
– Как сюда попало это письмо? Оно адресовано не вам, – спросит Нергр
– Его принес сосед, он просил меня напечатать ответ на машинке!
Сердце мое учащенно билось: а что, если они спустятся к Тихоте и спросят его? Но мой ответ, как видно, удовлетворил гестаповцев, Нергр бросил письмо на пианино.
Жаль, что Юлек не мог их видеть! Вот бы он порадовался, увидав, как те уходят не солоно хлебавши! И уносят с собой два-три ничего не значащих письма да несколько книг Перед уходом Фридрих приказал мне;
– Если вы узнаете что-нибудь о муже или получите от него известие, немедленно сообщите в гестапо!
Я молчала. Он спросил с угрозой:
– Понятно?
– Понятно! – ответила я.
Гестаповцы ушли. Не солоно хлебавши…
В начале февраля 1940 года хотимержский почтальон снова принес открытку на имя племянницы Юлека – Либушки, на ней детской рукой было написано: «Привет из Праги посылает Маня»
Это Юлек просил меня приехать к нему.
Я начала делать вид – для окружающих, – что у меня болят зубы. Два дня я ходила с обвязанным лицом, на третий мне «пришлось» выехать к зубному врачу в Пльзень. Ночь я провела в Пльзене.
В Праге я вышла на Смиховском вокзале, села в трамвай и проехала несколько остановок. До клуба шла пешком… Как только я вошла, клубный швейцар пан Митиска поднял голову, хотя он казался погруженным в чтение.
Он пожал мне руку. И я почувствовала на своей ладони маленькую записку. Пан Митиска сказал мне: «Я жду вас уже несколько дней!» Я внимательно посмотрела на него: «Что ему известно?»
Прежде всего я тщательно осмотрела записку снаружи. Она была вложена в крохотный конвертик, почти такой же, в какие упаковывают в аптеках порошки. Конвертик был аккуратно заклеен и нигде не надорван. Я распечатала его. Там было письмо от Юлека. Он давал мне свой точный адрес.
Я попрощалась с добрым паном Митиской и вышла на улицу. Часть пути я ехала трамваем, часть шла пешком, а потом снова трамваем, чтобы убедиться, что за мной нет слежки. Юлек очень точно описал адрес, и мне не пришлось ни у кого спрашивать, как найти нужную улицу.
Я, как было указано в записке, три раза коротко позвонила и тут же трижды постучала. Тишина. Нигде ни звука. Дом словно вымер. Вдруг кто-то быстро и беззвучно открыл дверь. Я переступила порог и очутилась в темной передней. Невидимая рука закрыла дверь. В полутьме я услышала шепот:
– Густина!
– Юлек! – выдохнула я.
Он закрывал рукой нижнюю часть лица.
– Как я тебе нравлюсь? – прошептал он, опуская руку.
Я ужаснулась: до чего он зарос!
Кто были его гостеприимные хозяева и как он к ним попал?
Из Хотимержа до Праги Юлек добирался сложнее и дольше, чем ездят обычно. Железнодорожники охраняли его всю дорогу до самой Праги. Есть еще на свете добрые люди!
В Праге он отправился в клуб. Здесь ему передали, что наша квартира занята гестапо. Нелегальную квартиру найти нелегко, тем более сейчас, летом, когда большинство знакомых уехало из города. Одну ночь он провел в стоге сена, на другой день случайно встретил приятеля своей тетки и остался на ночь у него. Затем случай столкнул его с актрисой Светлой Амортовой, и она отвела его на квартиру к своей матери, где он смог остаться.
Светла познакомила Юлека с одним товарищем, коммунистом, который нашел ему прибежище у учителя – товарища Штелцейна. Его Юлек знал давно. Недели через три Юлек перебрался к семье Ветенглов. В 1927 году Ветенгл вернулся в Чехословакию из Советского Союза. Жена его была русской, преподавала русский язык, сын Геня, юноша лет шестнадцати-семнадцати, учился; сам Ветенгл работал на фабрике.
Десять вечеров провела я в маленькой кухоньке с Юлеком и семейством Ветенгловых. Они тосковали по Советскому Союзу, и все разговоры велись только об СССР. Юлек лучше нас всех знал Советский Союз, и потому основным рассказчиком был он. В те минуты убогая кухонька превращалась в Москву, Крым, Ленинград, Душанбе, Ташкент…
– Разве может кто-нибудь победить Советский Союз! Никто и никогда! – говорил старый Ветенгл.
И Юлек вместо ответа запевал песню о партизане и «Широка страна моя родная», а мы подпевали…
Вечером, когда дом засыпал, мы с Юлеком выходили на улицу пройтись. Ветенгл-старший давал ему свою трость, и Юлек, как он говорил, «начинал изображать пожилого человека».
В феврале я снова получила из Праги долгожданную «поздравительную» открытку. Это означало, что я опять должна приехать в Прагу… В Праге у Гиргала для меня было письмо с точным адресом семьи Матерн.
Матери направили меня к Драбеку, с которым Юлек когда-то вместе учился.
…От Драбека меня увела незнакомая пожилая женщина. Мы шли минут десять, говорили мало, незнакомка остановилась перед одним из домов. Мы вошли. Она отперла дверь, проскользнула в переднюю, я за ней. Здесь я увидела Юлека.
Мы находились в квартире известного шахматиста Карела Опоченского и его жены – это она меня привела – Славки Дитетовой.
Юлек покинул их во второй половине октября 1940 года. Все вместе– он, Славка и я – ждали товарищей, которые должны были отвести его на другую квартиру. Никто не знал, куда и к кому он пойдет.
– Ну, я переселяюсь, – шепнул он, когда за ним пришли.
