империя рухнула, как-никак, последней. Этот бастион того, что именовалось в
Европе «старым порядком» пал на 130 лет позже французского, и невозможно найти
хоть один сопоставимый, который бы просуществовал дольше и мог бы служить
примером более «состоятельной» государственности соответствующего образца.
Российская империя представляла собой тип традиционной государственности в
традиционном обществе, и если традиционные общества во всей Европе сменились
«массовыми» к 20-м годам XX в., то традиционная государственность в большинстве
из них пала ещё к середине XIX в. Поэтому вопрос надо ставить не о том, почему
Российская империя рухнула, а — почему так долго могла продержаться? (Выше
приведены были некоторые соображения на этот счет.)
Рассматривая государственность как образчик определенного внутреннего строя,
уместно задаться вопросом, мог ли он вообще не пасть в условиях, когда под
влиянием мутаций, распространившихся в конце XVIII столетия, началось крушение
традиционного порядка в мире, каковой процесс завершился в начале XX в. с Первой
мировой войной (речь идет о феномене смены существовавших тысячелетия
монархических режимов демократическими и тоталитарными)? Вопрос открытый. Даже
восточные традиционные режимы (в Турции и Китае), подверженные влиянию этих
мутаций в несравненно более слабой степени, не продержались дольше. Однако
очевидно, что, говоря о «несостоятельности» российской государственности, её как
бы сравнивают с неким несуществующим образцом, с тем, чего не бывало, а значит
(как позволительно в таком случае считать), и не могло быть. От неё как бы хотят
(речь, понятно, не о тех, кто никакой российской государственности не хочет),
чтобы она, оставаясь собой, была бы «лучше». Но она, как представляется, и так
сделала все, что могла делать, не утрачивая своей природы.
Исчезновение же с политической карты России как таковой, как нормального
государства вообще (независимо от его внутреннего строя) было делом совпадения
достаточно случайных обстоятельств с очень неслучайными устремлениями
определенных сил. Но это уже другой вопрос. Конечно, ни Англия, ни Франция, ни
Германия, ни Турция не перестали существовать как государства после падения в
них традиционных режимов, но и ни в одной из этих стран внутри почему-то не
нашлось сил (вопрос опять же — насколько «внутренних») откровенно выступавших и
деятельно работавших на поражение своей страны во время войны. Так «повезло»
только России, и результат победы столь специфических сил не мог быть иным,
кроме возникновения на месте одной из нормальных европейских империй
квазигосударства в виде заготовки «земшарной республики».
Смесь знаний, вынесенных из советской школы, с «демократическими»
представлениями с одной стороны и наивным мифологизаторством славянофилов XIX в.
с другой, привели к тому, что в качестве недостатков исторической России иной
раз курьезным образом называются как раз те факторы, которые как раз и
обеспечили её величие и значимость в мировой культуре. Стали говорить о том, что
Россия пала едва ли не потому, что стала империей, «слишком расширилась»,
европеизировалась, полезла в европейские дела вместо того, чтобы,
«сосредоточившись» в себе, пестовать некоторую «русскость». Характерно, что эти
представления особенно развились после 1991 г., когда «российская»
государственность оказалась отброшена в границы Московской Руси и представляют
(часто неосознанные) попытки задним числом оправдать эту ситуацию и
«обосновать», что это не так уж и плохо, что так оно и надо: Россия-де,
«избавившись от имперского бремени», снова имеет шанс стать собственно Россией и
т.п. Соответственно, допетровская Россия, находившаяся на обочине европейской
политики и сосредоточенная «на себе», представляется тем идеалом, к которому
стоит вернуться.
Такой подход, если и может рассматриваться как проект, обращенный в будущее
(идея создания чего-то типа индейской резервации в качестве заповедника «русской
духовности» может восприниматься положительно по самым различным соображениям,
как и неприязнь к реально-исторической России можно испытывать по разным
причинам), то в отношении прошлого вполне иррационален, т.к.
реально-историческая Россия могла быть только тем, чем она и была — Российской
империей, в ином случае она бы не существовала вовсе в виде сколько-то
влиятельного государства. С какой-то точки зрения в этом ничего плохого и не
было бы. В ином же случае концы с концами не сойдутся, потому как в свете
реального хода событий одно без другого возможным не было.
Собственно, уже Московская Русь не была чисто русским государством, более того —
если куда и расширялась — так именно на Юг и Восток (на Запад, куда больше всего
хотелось — не получалось), населенные культурно и этнически чуждым населением, в
присоединении которого обычно обвиняется империя Петербургского периода. Тогда
как приобретенные последней в XVIII в. территории — это как раз исконные русские
земли Киевской Руси. Присоединить их, т.е. выполнить задачу «собрать русских»
было немыслимо без участия в европейской политике, поскольку эти земли
предстояло отобрать у европейских стран. Наконец, крайне наивно полагать, что
какое бы то ни было государство вообще, тем более являющееся частью Европы (а
Киевская Русь тем более была целиком и полностью европейским и никаким иным
государством — тогда и азиатской примеси практически не было) и в течение
столетий сталкивавшаяся в конфликтах с европейскими державами, могло отсидеться
в стороне от европейской политики. За редким исключением островных государств
(Япония) мировая история вообще не знает примеров успешной самоизоляции. Этого
вообще невозможно избежать, не говоря уже о том, что тот, кто не желает
становиться субъектом международной политики, неминуемо обречен стать её
объектом. Тем более это было невыгодно России, которая в XVII в. находилась в
обделенном состоянии и перед ней стояла задача не удержать захваченное, а
вернуть утраченное, что предполагало активную позицию и требовало самого
активного участия в политике. Да она и пыталась это делать, только сил не
хватало. Так что принципиальной разницы тут нет, дело только в результатах: в
Московский период такое участие было безуспешным, а в Петербургский — принесло
России огромные территории.
Так называемое «европеизирование» являлось по большому счету только возвращением
в Европу, откуда Русь была исторгнута татарским нашествием. Киевская Русь — одна
из великих европейских держав средневековья, временно превратилась в Московский
период в полуазиатскую окраину Европы, и это-то противоестественное положение и
было исправлено в Петербургский период. Что же касается появившихся
военно-экономических возможностей, то тут едва ли нужны «оправдания». Можно
по-разному понимать «прогресс» (можно и вообще отрицать его общеисторическое
содержание), но технологическая его составляющая очевидна и не нуждается в
комментариях. Заимствование европейского платья на этом фоне — не бездумное и
самоцельное «обезьянничанье», а лишь технически-необходимый элемент
использования адекватных принципов военного дела и экономико-технологического
развития. В условиях, когда враждебный мир обретает более эффективные средства
борьбы, грозящие данной цивилизации гибелью или подчинением, для неё, не
желающей поступиться основными принципами своего внутреннего строя, может
существовать лишь одно решение: измениться внешне, чтобы не измениться
