колеблется от 13,8 до 15,9 тыс. чел., погибших от других причин (в т.ч. в плену)
— 3,4 тыс., оставшихся на поле сражения и пропавших без вести — 4,7 тыс., то
есть всего примерно 24 тыс. человек. Следовательно, если даже принимать во
внимание возможный недоучет потерь, к концу 1917 г. в живых оставалось (считая и
находившихся в плену, ещё не вернувшихся в строй по ранениям и уволенных в
отставку) примерно 320 тыс. офицеров. Численность врачей и иных военных
чиновников (увеличившаяся почти вдвое за вторую половину 1917 г.) составляла
около 140 тыс. человек. Таким образом, вместе с гражданскими чиновниками
(значительная часть которых в годы войны стала офицерами и военными чиновниками)
численность служилого слоя не превышала в это время 600 тыс. чел.
Будучи основной опорой российской государственности, этот слой встретил
большевистский переворот, естественно, резко враждебно. Хотя в сопротивлении
непосредственно участвовала лишь часть его, но среди тех, кто оказывал
сопротивление установлению большевистской диктатуры в стране, представители
служилого сословия (вместе с потенциальными его членами — учащейся молодежью)
составляли до 80–90%. Судьбы представителей служилого слоя складывались
различным образом (в значительной мере в зависимости от места проживания и
семейного положения); можно выделить следующие группы:
1. погибшие в годы гражданской войны, в т.ч.:
а) расстрелянные большевиками в ходе красного террора,
б) погибшие в составе белых армий,
в) мобилизованные большевиками и погибшие во время нахождения на советской
службе;
2. эмигрировавшие, в т.ч.:
а) с белыми армиями в 1919–1922 гг.,
б) самостоятельно, начиная с весны 1917 года;
3. оставшиеся в СССР, в т.ч.:
а) расстрелянные непосредственно после гражданской войны,
б) расстрелянные в ходе репрессий 1928–1931 годов,
в) уцелевшие к середине 1930-х годов.
Решающим начальным рычагом ликвидации старого элитного слоя был пресловутый
«красный террор». В настоящее время в массовом сознании слово «террор» в
российской истории XX века ассоциируется в основном (или даже почти
исключительно) с событиями 1937–1938 гг., за которыми закрепилось наименование
«большой террор». Между тем в том смысле, о котором идет речь, репрессии 30-х
годов террором не являлись, ибо озвучивались властью как борьба против её
действительных противников. На деле они были направлены, конечно, не столько на
реальных врагов, сколько на всех ненужных и теоретически опасных лиц,
представлявших, однако, самые разные круги, а не какие-либо конкретные
социальные общности. Расстреливались и видные партийные, государственные и
военные деятели, и рядовые рабочие и крестьяне, и интеллигенты уже советской
формации, и «бывшие». Но репрессировались лишь некоторые (пусть и
многочисленные) представители этих групп. Никто не имел оснований опасаться за
свою жизнь лишь потому, что принадлежал к какой-либо одной из них.
Соответственно и жертвы, относившие себя к «честным советским людям, которым
бояться нечего», и не боялись, а в большинстве случаев были убеждены, что лично
их-то взяли «по ошибке».
Подлинный террор (в смысле «запугивание») не равнозначен понятию «массовые
репрессии», он подразумевает внушение тотального страха не реальным борцам с
режимом (те и так знают о последствиях и готовы к ним), а целым социальным,
конфессиональным или этническим общностям. В одном случае власть демонстрирует
намерение истребить своих политических противников, во втором — истребить вообще
всех представителей той или иной общности, кроме тех, кто будет ей верно
служить. Это и есть разница между «обычными» репрессиями и террором.
Специфика политики большевиков 1917–1922 гг. состояла в установке, согласно
которой люди подлежали уничтожению по самому факту принадлежности к определенным
социальным слоям, кроме тех их представителей, кто «докажет делом» преданность
советской власти. Именно эта черта, которая (с тех пор, как стало возможным об
этом говорить) всячески затушевывалась представителями советско-коммунистической
пропаганды и их последователями, которые стремились «растворить» эти
специфические социальные устремления большевиков в общей массе «жестокостей»
Гражданской войны и, смешивая совершенно разные понятия, стремились приравнять
«красный» и «белый» террор. При этом зачастую под «белым террором» понимается
любое сопротивление захвату власти большевиками, и «белый террор», таким
образом, представляют причиной красного («не сопротивлялись бы — не пришлось бы
расстреливать»). Гражданские, как и всякие «нерегулярные» войны, действительно
обычно отличаются относительно более жестоким характером. Такие действия, как
расстрелы пленных, бессудные расправы с политическими противниками, взятие
заложников и т.д., бывают в большей или меньшей степени характерны для всех
воюющих сторон. В российской Гражданской войне белым тоже случалось это делать,
в особенности отдельным лицам, мстящим за вырезанные семьи и т.п. Однако суть
дела состоит в том, что красная установка подразумевала по возможности полную
ликвидацию «вредных» сословий и групп населения, а белая — ликвидацию носителей
такой установки.
Принципиальное различие этих позиций вытекает из столь же принципиальной разницы
целей борьбы: «мировая революция» против «Единой и Неделимой России», идея
классовой борьбы против идеи национального единства в борьбе с внешним врагом.
Если первое по необходимости предполагает и требует истребления сотен тысяч,
если не миллионов людей (самых разных убеждений), то второе — лишь ликвидации
функционеров проповедующей это конкретной партии. Отсюда и не сравнимые между
собой масштабы репрессий. Любопытно, что ревнителей большевистской доктрины
никогда не смущала очевидная абсурдность задач «белого террора» с точки зрения
их же собственной трактовки событий как борьбы «рабочих и крестьян» против
«буржуазии и помещиков». «Буржуазию», как довольно малочисленный слой общества,
физически истребить в принципе возможно, однако ей самой сделать то же самое с
«рабочими и крестьянами» не только не возможно, но и — с точки зрения её
«классовых» интересов — просто нет никакого резона (трудно представить себе
фабриканта, мечтающего перебить своих рабочих).
Таким образом, «красный террор» представлял собой широкомасштабную кампанию
репрессий большевиков, строившуюся по социальному признаку и направленную против
тех сословий и социальных групп, которые они считали препятствием к достижению
целей своей партии. Именно в этом состоял смысл «красного террора» с точки
зрения его организаторов. Фактически речь шла об уничтожении культурного слоя
страны. Ленин говорил: «Возьмите всю интеллигенцию. Она жила буржуазной жизнью,
она привыкла к известным удобствам. Поскольку она колебалась в сторону
чехословаков, нашим лозунгом была беспощадная борьба — террор». Один из высших
руководителей ВЧК М. Лацис, давая инструкции местным органам, писал: «Не ищите в
деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом.
Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он
