обращение к дореволюционной традиции). Вот почему существование «белого»
патриотизма представляло для идеологов национал-большевизма смертельную
опасность, и они стремились представить дело таким образом, что его как
самостоятельного течения не только нет, но и быть не может (а все «белое»
находится в их рядах). Они всячески избегали даже упоминать термин
«национал-большевизм» и крайне болезненно воспринимали упоминания о наличии
иного патриотизма, чем их собственный советский. Им ничего не стоило, например,
повесить рядом портреты Врангеля и Фрунзе или зачислить в свою «команду» таких
идеологов эмиграции, как И. Ильин и И. Солоневич, немало не смущаясь тем, что
те, при всей разнице во взглядах, были прежде всего наиболее непримиримыми и
последовательными врагами советского режима.
Некоторые из них, а также их союзники из «демократов-перебежчиков» даже
именовали себя белыми и от имени белых «замирялись» с коммунистами, или
объединялись с ними в «Объединенную оппозицию» (как 1992–1993 гг. группировки
Астафьева, Аксючица и др.). Подобными тенденциями было наполнено и «казачье»
движение, видные деятели которого под бурные аплодисменты заявляли, что
«партийный билет казачьему атаману не помеха», а позже под сетования о том, что
«нас пытаются снова расколоть на белых и красных», поднимали на щит разного рода
отщепенцев, воевавших в гражданскую войну на стороне большевиков. Между тем
Белое движение, возникшее в свое время в защиту уничтоженной России, по самой
своей сущности было прежде всего движением антисоветским и размежевание красных
и белых проходило именно по линии отношения к советскому режиму и всему
комплексу советского наследия. Если для одних 7 ноября был главным
государственным праздником, то для других — «Днем Непримиримости», и сделать из
этой даты «День согласия и примирения», как пытался ельцинский режим, было
совершенно невозможно. «Объединенная оппозиция» в действительности представлала
собой не объединение не правых с левыми, а левых — с левыми, изображающими из
себя правых; не союз «белых и красных» (что в принципе невозможно), а союз
красных с такими же красными, но «национально окрашенными» (что совершенно
естественно). Опубликованное в связи с этим в конце 1994 г. заявление «Белая
эмиграция против национал-большевизма» (в России его опубликовали, в частности,
«Независимая газета» (25.10.1994), «Экспресс-хроника» (1.11.1994), «Новый Мир»
(1995, №1), подписанное последними оставшимися в живых участниками гражданской
войны, их потомками и руководителями всех основных белоэмигрантских организаций
с изложением позиции Белого движения, нанесло весьма чувствительный удар по
претензиям национал-большевизма говорить от имени наследников исторической
российской государственности.
В национал-большевистской публицистике просматривалась также тенденция оседлать
монархическую идею и с её помощью сделаться судьею между белыми и красными (как
если бы они сами были не одной из сторон, а чем-то потустороннем, высшим по
отношению к ним), а в конце 90-х годов, оставив поползновения на «заединство» с
эмиграцией они прямо выступили против Белого движения, обвинив его в «масонстве»
и «феврализме», а себя подавая как наследников монархии. Попытки
национал-коммунистов поставить себя «правее» Белого движения и зачислить в свои
ряды «самых крайних» монархистов, противопоставив их Белому движению, да ещё
опираясь на них, обличать антисоветские взгляды, выглядели весьма забавно в
свете того, что те деятели, которые действительно были правее Белого движения в
целом, во-первых, сами все к нему принадлежали (составляя его крайне правый
фланг), а во-вторых (и это главное), они-то как раз и были самыми лютыми
ненавистниками Совдепии (если более либеральные и левые элементы эмиграции в
1941–1945 гг. могли позволить себе «оборончество» или рассуждения о «двойной
задаче» то монархисты, а особенно такого толка, воевали в составе разных
антисоветских формирований).
Существовал, впрочем, и собственно «коммунистический монархизм» — как вариация
сталинизма (в этой среде существует версия, что Сталин втайне мечтал о
монархии). Идея своей, «красной монархии» действительно близка тем, кто готов
наполнить знаменитую триаду «Православие, Самодержавие, Народность» советским
содержанием. С православием «красные монархисты» вполне согласны были мириться,
даже оставаясь большевиками, коль скоро оно призвано придавать их будущему
режиму респектабельность (опять же в точном соответствии со сталинской
практикой). Недаром излюбленное самоназвание национал-большевиков —
«православные коммунисты». Самодержавие они понимали как тоталитарную диктатуру,
а народность — как социализм со всеми прелестями «коллективизма», воплощенного в
колхозном строе. Земский Собор в национал-большевистской интерпретации
представлялся в том духе, что съезжаются какие-нибудь председатели колхозов,
советов, «красные директора», «сознательные пролетарии» и т.п. и избирают царем
Зюганова.
«Патриотическое движение», во главе которого выступали те же национал-коммунисты
из «Завтра» и т.п. изданий не имело самостоятельного ни политического, ни
идеологического значения, сколько-нибудь существенным влиянием само по себе не
пользовалось, и конечно, ни о какой самостоятельной роли и претензиях на власть
мечтать бы не могло. Но оно довольно успешно обеспечивало зюгановской партии
патриотические, православные, а то и монархические декорации позицией «я не
коммунист (иногда даже — антикоммунист), но за коммунистов». На протяжении 90-х
годов все организации, провозглашавшие лозунг «ни белых, ни красных» или «и
белые, и красные», при ближайшем рассмотрении непременно обнаруживали свою
красную сущность. Наиболее надежным критерием для уяснения сути той или иной
«патриотической» организации этого времени было её отношение к КПРФ. «Русский
Вестник» мог переругиваться с «Нашим современником», «Литературная Россия» с
«Завтра», равно как могли изничтожать друг друга авторы этих изданий, но Зюганов
оставался неприкасаем для любого из них.
В 90-х годах национал-большевизм в разных формах занимал подавляющую часть
красного спектра. Коммунистические группировки, демонстративно исповедующие
«пролетарский интернационализм», хотя имели массовую базу (как «Трудовая
Россия»), в идейно-политическом смысле находились на обочине. Основная часть
коммунистов объявила себя русскими патриотами и заявила о готовности
подкорректировать Ленина и строить свой «русский коммунизм». Зюгановская партия
с газетами «Правда» и «Советская Россия» представляла собой наиболее красную (и
количественно абсолютно подавляющую) часть национал-большевизма. Эти не
расшаркивались перед эмиграцией и настаивали на том, что компартия —
единственный носитель патриотизма (каковым была с самого начала — ещё и в
гражданскую войну). Естественно, не отказывались они ни от Октября, ни, тем
более, от советского режима.
Наиболее «классический» национал-большевизм был представлен такими органами
печати как «Завтра» (со временем становившейся почти неотличимой от чисто
коммунистических), «Молодая гвардия», «Литературная Россия» и «Наш современник».
Не отказываясь в целом от революции, здесь предпочитали вслух об этом не
говорить и ругать её отдельных деятелей. Наиболее характерной тенденцией здесь
было «объединять» красных и белых, поскольку де патриотами были и те, и другие.
