Советский режим, особенно период 40–50-х годов, почитался тут (в отличие от
революции) открыто как идеал «государственничества». Они охотно заигрывали с
белой эмиграцией, помещали апологетические статьи об Императорской и Белой
армиях, старой России и т.д., но — рядом со статьями в поддержку коммунистов и
воспеванием советского режима. Проповедуя единство красных и белых, они,
впрочем, как правило, не претендовали сами называться белыми.
Третья часть национал-большевистского спектра оставалась наиболее «стыдливой».
Здесь почти полностью (во всяком случае, вслух) отвергалась революция, но (хотя
с большими оговорками) сохранялась верность советской власти. В этой-то среде и
было распространено «белое» самозванство. Впрочем, эти группы
национал-большевистского спектра не образовывали какие-то изолированные
группировки. Это в общем-то была одна и та же среда, тесно связанная
переплетением дружеских, служебных и прочих связей и находящаяся под
определяющим влиянием «патриотических коммунистов»; границы между ними были
очень зыбки и подвижны, а настроения в зависимости от обстановки могли несколько
меняться. Наконец, к красному спектру примыкало ещё несколько категорий людей,
национал-большевиками, строго говоря, не являвшихся. Это те, кто считал
возможным и нужным сотрудничать с коммунистами, не видя в этом ничего позорного,
те, кто на открытое сотрудничество с красными не шел, но позволял им собой
манипулировать, объективно тоже «работая» на интересы коммунистов, и те, кому
белые действительно нравились больше красных (иные из них даже искренне считали
себя белыми), но, так сказать, «при прочих равных условиях» («лучше бы монархия,
но, на худой конец, и национальный коммунизм-социализм сойдет»), до тех пор,
пока не приходилось открыто определяться. Но представителей всех этих групп было
относительно немного, и в целом облик движения воспринимался как чисто
национал-социалистический.
* * *
В условиях раздела идеологического пространства между советоидной властью,
национал-большевизмом и «демократизмом» иным течениям не оставалось места.
Адекватная дореволюционной идеология российской государственности не только в
своей монархической составляющей, но и либеральной не была заметно представлена.
Но некоторое количество интеллектуалов, настроенных либерально или даже
консервативно, имелось. В этой среде, заинтересованной в противостоянии
тоталитаризму, в начале 90-х годов закономерно встал вопрос о поисках
альтернативы коммунистическому реваншу или режиму национал-социалистского типа.
Если в конце 80-х годов слово «патриот» было практически бранным (почти как в
20-х), то в условиях совершенно определенно обозначившегося подъема
патриотических настроений в обществе, все чаще стало встречаться обращение к
понятию так называемого «цивилизованного патриотизма» (или «просвещенного
консерватизма»). Было, в частности, высказано мнение о том, что «единственной и
наиболее действенной силой, способной противостоять и левому большевизму и
правому социализму, является просвещенный либерально-христианский консерватизм».
Теоретически это выглядело совершенно верно, поскольку объективно такой силой
является вообще всякая идеология, опирающаяся на выверенные веками традиционные
для данной страны ценности. Ликвидация традиционного правопорядка не приносила
ничего хорошего в самых разных странах: ни в Афганистане, ни в Камбодже, ни в
Германии. Однако применительно к России 90-х это положение звучало достаточно
спорно: эта идея, будучи однажды лишена адекватного социально-государственного
содержания, массами овладеть в принципе не могла, а среды, способной внушить её
властям, не было. Более того, для той среды, чьи интересы, казалось бы, менее
всего совместимы с господством тоталитарного начала консервативная идея, как
противоречащая «прогрессивному развитию», была непопулярна до такой степени, что
в свое время даже принятие трехцветного российского государственного флага
трактовалось как угроза возвращения «православия, самодержавия, народности».
Более того, доминировало ещё и опасение, чтобы в результате подъема
патриотических настроений эта идея не вернулась на смену последней как ещё
большее зло. Подобного рода опасения, были, впрочем, столь же беспочвенны, сколь
и неразумны, поскольку (к несчастью для тех, кто их высказывал) современный им
патриотизм имел мало общего со старым.
Собственно, старый российский патриотизм во всех его оттенках от монархического
до эсеровско-народнического воплощало Белое движение, и отношение к нему
идеологов разных лагерей чрезвычайно показательно. Белое движение было
представлено, в отличие от красного монолита, предельно широким спектром — от
эсеров до монархистов, но между «белым» и «красным» уже не могло быть ничего
«среднего» — это та граница, за которой — безусловное признание правоты
большевистского переворота. Поэтому тот на первый взгляд странный факт, что,
несмотря на то, что все «демократы» тех времен, все кумиры «либеральной»
интеллигенции все до одного были «белыми», Белое движение не удостоилось у неё
доброго слова, пожалуй, наиболее убедительным образом свидетельствует об
истинном цвете её убеждений. Белое движение так и не получило в общественном
мнении адекватной оценки. Прославлять красных стало немодно, да и неловко —
все-таки очевидно, что они воевали за установление того режима, все преступления
которого сделались, наконец, широко известны, и за тот общественный строй,
который не менее очевидно обанкротился, и носителями «светлого будущего всего
человечества» объективно не были. Получается, что они были, мягко говоря,
«неправы» и сражались за неправое дело. Однако этого не произошло: нельзя же
было допустить естественного вывода, что тогда, значит, за правое дело сражались
белые. Выход был найден в том, что неправы были и те, и другие (либо, наоборот,
своя правда стояла и за теми, и за другими). С самого начала «гласности»
атмосфера однозначного отрицания красных не сопровождалась признанием белых,
тенденция «красных ругать, но белых не хвалить», так и закрепилась в средствах
массовой информации.
Впрочем, белые и раньше не строили иллюзий в отношении к себе подобной публики.
В 1919 г. автору очерка в журнале «Донская волна» виделось, как после крушения
большевизма какой-нибудь адвокат Иванов, сменив табличку на дверях квартиры и
достав запрятанное столовое серебро, «начнет благодушно цедить сквозь зубы:
Д-да... Добровольческая армия, конечно, сделала свое дело, и мы должны быть ей
благодарны, но, между нами говоря, те способы...». «Беспощадной критике будут
подвергнуты наши атаманы, вожди, книги, газеты, бумажные деньги... Они —
спокойно жившие в Москве — найдут много слабых мест у нас, маленьких людей,
дерзновенно не подчинившихся Красной России на маленьком клочке гордой
территории. Они придут раньше нас. Ибо они никуда не уходили. И они заглушат
нас. Ибо никогда не простят нам того, что мы смели быть свободными». Оказалось
хуже, потому что никуда не ушли не только те, о ком писал автор очерка, но и
сами коммунисты.
Демократические круги вынуждены были поносить своих идейных предшественников —
красных, чтобы настроить население против партийного режима, который они сочли
своевременным заменить «демократическим». Но признать и воздать должное белым
они тоже не могли, ибо белые были прежде всего патриотами и боролись за Великую
