серые.
Томмо показал на скопление домов с террасами — на некотором отдалении от города. Здания располагались в два ряда, друг напротив друга, по обе стороны улицы. Позади домов виднелись садики: грядки с фасолью, фруктовые кусты, сарайчики. На ветру полоскалось белье. Всего построек было с сотню, если не больше. Я никогда не ходил по серому району один и не знал никого, кто делал бы это. Даже желтым стоило крепко подумать, прежде чем решиться на такое. Но они не признавались в этом — нервничали и говорили, что там грязно: наглая ложь. Просто серые не хотели видеть нас у себя, так же как и мы пускали их к себе только по делу. Разница — большая разница — заключалась в том, что хроматики имели право входить в серые районы, но предпочитали обходить их стороной.
— У нас есть серая служанка, Джейн, — начал я в надежде что-нибудь вытянуть из Томмо. — Она, кажется, немного… капризна.
— Мы зовем ее Чокнутой Джейн. Но никогда — при ней. Она переломала костей больше, чем кто-либо в городе.
— Такая хрупкая?
— Да не своих костей. Наших. Стоит только сказать что-нибудь про ее нос — тут же получишь. Один раз сломала руку Джим-Бобу: подумала, что тот как-то не так смотрит на нее.
— Он правда не так смотрел?
— В тот день он смотрел нормально. Но больше она не будет нас доставать. Неизвестно, сколько у нее минус-баллов, говорят, полтысячи или около того.
Я тихо присвистнул.
— Но все-таки она милашка.
— Нос у нее лучший в городе и уж точно самый вздернутый. Милашка? Змея! Попробуй поцеловать ее, и она укусит.
Хорошо утоптанная тропа посреди неровного поля привела нас к одному из многих сохранившихся старинных фонарей.
— Подкрашивают каждый год, — гордо объявил Томмо и помолчал, наслаждаясь видом чугунного столба. — Однажды смотрителю пришлось на «форде» отправиться в Гранат — достать краску, чтобы подновить полоски. Он взял Джейбса и меня. Там, на окраинах, — остатки города, которого больше нет. Но фонари все так же стоят рядами среди лугов, точно чахлые дубы.
— А можно ли за одно утро скататься в Гранат и обратно? — спросил я, думая о невероятном путешествии Джейн.
— На «форде» можно.
— Да, но насколько это реально?
— Нереально. Для начала, Карлос, наш смотритель, трясется над своим «фордом-Т», как над незамужней дочкой. Каждую каплю протекшего масла он обязательно регистрирует. Можно взять велосипед с большим колесом, но придется толкать его шесть миль между Ржавым Холмом и Корольком — там нет колеи. Потом, как переплыть реку на пароме без проездного документа? Да будь хоть один способ, я бы первый его испробовал! У меня тысяча причин, чтобы добраться до Граната. Высокоприбыльная коммерция. — Он посмотрел на меня и склонил голову. — Хочешь пойти по телкам? Или обдумываешь план на случай, если тебе не вернут билет?
— Второе, — ответил я.
Томмо кивнул со знающим видом.
Сортировочный павильон напоминал ратушу в миниатюре — те же четыре колонны у главного входа, только пониже и потоньше. Он выглядел куда более древним, чем все виденные мной здания. Кирпичи крошились, зимние ливни давно смыли со стен штукатурку. Фронтон украшало мраморное изваяние склонившейся женщины. Верхняя часть скульптуры — от середины живота — уже стала бесформенной, но в нижней части можно было разглядеть каждый мускул, каждую жилку, мастерски изображенные скульптором. Черты лица стали почти неразличимы, но, видимо, женщина была красавицей — иначе зачем тратить на нее столько времени и сил?
Над стеклянной крышей возвышались целых три гелиостата. Позади павильона стояла небольшая тележка, чтобы отвозить отсортированные находки на станцию. Мы сели на дубовую скамью неподалеку от здания и скинули обувь. Я знал предписания насчет цветного хлама: хотя у нас в Нефрите такого павильона не было, находки сортировались в Виридиане — одна остановка по железной дороге.
— Был когда-нибудь внутри павильона? — спросил Томмо. Я отрицательно покачал головой. — Ну и кто из нас двоих деревенщина?
Он толкнул дверь. Сортировочный зал — длинный, высокий — оказался освещен так хорошо, что внутри было ярче, чем снаружи. Чтобы разглядеть как следует все оттенки, требовалось много света; я подозревал, что в пасмурную погоду работа прекращается. Томмо посмотрел — и я вслед за ним — на парня чуть постарше меня, с ног до головы одетого в желтую робу. Еще в зале были двое серых — они таскали мешки с рассортированными вещами в моечную; та помещалась под шелковым навесом, полным парящих предметов. И больше никого.
— Кортленд, — почтительно прошептал Томмо. — Я понимаю, что ты уедешь через месяц, но, ради всего цветного, не раздражай его, ладно?
— Томмо, мне совершенно незачем наживать врагов среди канареечных. А особенно таких, у кого мамаша заседает в Совете.
— Просто предупреждаю. Если Кортленд скажет «прыгай», сразу спроси, как высоко и в какую сторону.
Томмо помахал Кортленду. Тот ленивым поворотом головы пригласил нас войти в сортировочную зону, где сам он сидел за одним из трех столов. Я с любопытством огляделся. На столешницах были вытравлены три взаимопересекающихся круга: они представляли основные цвета, а участки пересечения — второстепенные. Сама сортировка была делом совсем несложным. Каждый сортировщик отвечал за один из трех цветов. Кортленд, например, брал из кучи желтые предметы и помещал их в желтую секцию своего стола, которая меняла оттенок сверху вниз — от ярко-желтого до очень бледного. Одновременно он вынимал все, хоть немного отливающее желтым, из красной кучи и клал в место пересечения красного и желтого кругов, после чего заключал, что предмет — оранжевый. Так же поступали и с остальными вещами: все, что соотносилось с желто-синим сектором стола, считалось зеленым, а с красно-синим — пурпурным. Таким образом, благодаря самородкам, высокочувствительным к красному, желтому и синему цветам, соответственно на столе присутствовал весь невидимый спектр цветов. После сортировки предметы складывали в мешок и отправляли на пигментный завод, где их перемалывали, выжимали и обогащали. Емкости с пигментом развозились затем по городам и поселкам.
Синий стол, как и кортлендовский, содержался в чистоте и порядке, красный — не очень: честно говоря, он был просто грязным. Я увидел красные штуковины в куче, предназначенной на выброс: по идее, их следовало отобрать для переработки.
— Кто у вас красный сортировщик? — спросил я.
— Дубина Смородини, — ответил Томмо, мельком глядя на предназначенные на выброс красные предметы. — Он только исполняющий обязанности префекта. Цветовосприятие не первоклассное. В чем дело?
— Да так, ни в чем.
— Привет, Корт, — подобострастно поздоровался Томмо. — Это Эдди Бурый. Эдди, это Кортленд Гуммигут, сын желтого префекта и сам будущий префект.
Высокий и стройный, Кортленд был хорошо одет. Квадратная челюсть, густые брови, странный немигающий взгляд — казалось, он все время пристально что-то разглядывает. На его лацкане виднелось множество значков за хорошую работу, а на щеке красовался свежий шрам.
— Сколько красного ты видишь? — спросил он меня.
— Достаточно.
— Придерживаешь карты? Правильно. А значок «Смирение» — это из-за чего?
Я рассказал о том, как заставил Берти Мадженту изобразить слона, и обо всем, что было дальше.
— Ему поручили провести перепись стульев, — с ухмылкой объяснил Томмо.
Кортленд хихикнул.
