знаменщик только полагал, что Фелипе опомнится за время послушничества и вернется в свет. И в этой надежде он уступил желанию сына и дал согласие на его вступление в монастырь.
Решение отца было законом. Фраулиса вернулась в Нолу радостная.
Перед синьором Джакомо встал вопрос о дальнейшем существовании пансиона.
За последние два года наблюдение за учебной работой целиком лежало на Фелипе.
«Не будет Фелипе, не будет и пансиона», – решил Саволино. Здоровье старика не позволяло ему самому заниматься хлопотами, связанными с содержанием учебного заведения. А преемника Фелипе Джакомо не смог найти.
– Что же, все приходит и все уходит, – сказал себе Джакомо словами древнего мудреца. – Пора и мне на покой.
Благодаря умелому хозяйничанию Васты у супругов Саволино было кое-что скоплено на старость. Представлялась возможность выручить некоторую сумму за продажу разрешения на содержание пансиона. Такие разрешения испанцы давали неохотно: им выгоднее было держать покоренный народ в невежестве. Но выданное разрешение можно было переуступить другому лицу.
Право на содержание пансиона купил за сто дукатов падре Эрминио Гуальди.
Из всех учителей пансиона он был наименее любимым, однако должность соборного священника позволила ему нажить много денег. Одержимый бесом стяжательства, дон Эрминио решил увеличить свое состояние, занявшись воспитанием юношества.
Но под управлением Гуальди пансион потерял былую славу и вскоре закрылся.
Передав пансион новому владельцу, чета Саволино поселилась в небольшом домике на окраине города. Слуги были уволены, и со стариками поселились только кухарка Чеккина и одряхлевший Джузеппе Цампи. Васта приютила бывшего привратника из милосердия: идти ему было некуда, он умер бы с голоду на улице.
Все хлопоты, связанные с передачей пансиона дону Эрминио, Фелипе Бруно принял на себя. Эти заботы отняли более полугода.
И вот 14 июня 1565 года по крутому склону, ведущему к воротам монастыря Сан-Доминико Маджоре в Неаполе, подошел юноша в траурной одежде, с непокрытой головой, и потянул за веревку колокола, вызывавшего привратника.
После трех гулких ударов колокола узкая калитка распахнулась, и показался седой монах.
– Что тебе нужно в этой обители покинувших мир и кто ты такой? – спросил он.
– Смиренный брат Филиппо, отныне посвящающий свою жизнь служению Богу, – тихо ответил Бруно.
– Войди, брат! – был ответ.
И Филиппо Бруно переступил порог монастыря.
Часть третья
Монастырь
Глава первая
Начало искуса
Фелипе долго держали в пустой келье, а затем провели в капеллу, освещенную лампадой. Там должен был состояться обязательный для каждого вступающего в обитель разговор с аббатом, мессером Амброзио Паскуа.
Стены капеллы были разрисованы картинами, изображавшими мучения святых: одного обезглавливали, другого жгли на костре, третьего перепиливали пополам. Лица мучителей были черны, как уголь, а святые безмятежно улыбались, словно муки доставляли им удовольствие.
Капелла казалась пустой, и Бруно вздрогнул, услышав голос:
– Подойди ближе, сын мой!
Фелипе убедился, что голос исходил из-за ширмы, отделявшей угол комнаты. Приблизившись, юноша смутился: в ширме были проделаны две дырки, и из них сверкали черные проницательные глаза с огромными зрачками. Фелипе остановился в двух шагах от ширмы.
– Стать на колени! – раздался приказ.
Юноша повиновался.
– Рассказывай, что привело тебя в стены нашей святой обители?
Бруно ждал этого вопроса. Он откровенно рассказал о своей жизненной драме и по замечаниям дона Амброзио понял, что она известна монаху.
Юноша признался в любви к астрономии и пылко говорил о том, что монастырское уединение позволит ему всего себя отдать науке.
Аббату Паскуа еще не приходилось выслушивать такую исповедь. Он понял, что перед ним не заурядный искатель сытой и праздной монашеской жизни, а человек с огромными душевными силами.
«При умелом руководстве мальчик станет видным деятелем церкви, – подумал настоятель. – А наука – это юношеское увлечение, со временем оно исчезнет».
– Как веруешь в Бога? – был второй обязательный вопрос.
– Верую во единого Бога отца вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым…
Бруно без запинки прочел по-латыни «Символ веры».[108]
– Читал ли ты творения святых отцов церкви и что именно?
Фелипе перечислил множество богословских книг. Видя, что перед ним юноша с необычными для его возраста знаниями, дон Амброзио перешел к сложным богословским вопросам. Но недаром богословие было основой образования в любом учебном заведении. Фелипе с его поразительной памятью прекрасно знал творения отцов церкви и свободно приводил длинные цитаты.
Настоятель, сам имевший ученую степень магистра богословия, пришел в восторг.
А затем аббат рассказал Бруно историю создания доминиканского ордена.
– Наш орден основан святым Доминико Гусманом, жившим с 1170 по 1221 год, – говорил дон Амброзио. – При жизни святого Доминико в Европе стали распространяться ереси, и особенно богопротивная ересь альбигойцев.[109] Святой Доминико, всей душой печалясь об еретиках, осужденных на вечные муки, обратился к святейшему папе и предложил основать орден проповедников, которые должны были убеждать заблуждающихся. Но если они продолжали упорствовать, то очистительный огонь костра спасал их души…
Бруно невольно поежился. Хорошо спасение!
Аббат продолжал:
– Девизом ордена стало изображение свирепой собаки с пылающим факелом во рту. Слово «dominicanes» можно разделить по-латыни на два слова «Domini canes» – божьи собаки.[110] Они грызут врагов веры, как и подобает псам, а факел во рту собаки означает, что доминиканцы распространяют свет истинного Христова учения… Вот в какое знаменитое сообщество братьев вступаешь ты, сын мой! Однако я должен тебя предупредить, что в этом сообществе – увы! – завелся волк в овечьей шкуре, совращающий послушников и даже отцов монахов с истинного пути и толкающий их на путь неповиновения властям предержащим!
Такая ненависть прозвучала в голосе настоятеля, дотоле спокойном и даже мягком, что Бруно был удивлен.
– О ком вы говорите, мессер? – робко спросил юноша.
– Nomina sunt odiosa![111] – внушительно сказал аббат. – Ты узнаешь этого нечестивца по его делам. И, надеюсь, останешься глух к прельщениям! А теперь иди, и да будет с тобою мир!
Через час Бруно вызвали на капитул.[112] Обширную комнату заполняли ряды монахов, сидевших на скамьях. На возвышении стояли кресла для аббата, приора, ключаря[113] и прочих монастырских сановников.
Фелипе, смущаясь, остановился перед креслом аббата. Дон Амброзио, низенький полный человек средних лет, смотрел на Бруно поощрительно. У Фелипе мелькнула мысль:
«Как же это? У настоятеля небольшие серые глаза, а на меня сквозь ширму смотрели глаза огромные, черные…»
