– Филиппо Бруно, перед полномочным собранием достопочтенных братьев подтверди свое желание отдать себя Богу.
Бруно громко сказал:
– Желаю войти в великое братство отцов доминиканцев и всего себя посвятить на служение людям!
Среди монахов послышался ропот: вступающий в орден самовольно изменил формулу обращения к капитулу.
– Ты должен служить Богу, а не людям! – послышались возгласы.
Аббат сверкнул глазами на недовольных, и шум смолк. В монастырях по уставу власть принадлежала капитулу, а на деле все решал настоятель.
Паскуа сделал вид, что принял изменение уставной формулы за простую обмолвку растерявшегося юноши, и торжественно возгласил:
– Брат Филиппо Бруно принят в новиции[114] с годовым сроком искуса. Оный же Филиппо Бруно зачисляется во внутреннюю монастырскую школу.[115]
Монахи в белых рясах закивали головами в знак того, что слова аббата выражают мнение всего капитула.
Для Фелипе началась новая эпоха жизни.
У отца ключаря молодой послушник получил одежду, ему дали книги и письменные принадлежности с наказом бережно обращаться с вещами.
Был поздний вечер, когда ключарь привел юношу в большой неуютный дортуар и показал ему свободное место на нарах. Будущие товарищи по школе спали. Бруно улегся на тощий матрац, накрылся тонким одеялом и, утомленный переживаниями дня, быстро заснул.
Ему приснилась Ревекка. Юноша целыми днями думал о ней, вспоминал каждый жест любимой, каждое слово, сказанное ею во время их встреч.
В этот раз он видел себя с девушкой у широкой реки. Надо было перебраться на другой берег, потому что где-то близко скрывались враги, угрожавшие разлучить их. Фелипе искал переправу, но вдруг появились преследователи и открыли стрельбу. Непонятным образом выстрелы превратились в удары колокола, и Фелипе пробудился.
В дортуаре было шумно. Ученики вскакивали с мест, выхватывали одежду из-под изголовья, накидывали на себя и убегали. Сердитые окрики надзирателей подгоняли замешкавшихся.
– Что случилось? Пожар? – спросил Бруно торопившегося соседа, высокого нескладного парня с длинными руками и ногами.
– А, новенький! Скорее одевайся и ко всенощной, не то отец циркатор [116] покажет тебе пожар!
Пока Бруто натягивал одежду, ученики, понукаемые надзирателями, скрылись. Фелипе двинулся к выходу, но его перехватил точно выросший из земли тощий монах с землистым лицом и неслышной походкой.
– Ай-ай-ай, какой непорядок! – укоризненно сказал отец циркатор. – Сон ценишь дороже молитвы?
– Я первую ночь здесь, – оправдался Бруно. – Не знал обычая.
– Сегодня прощаю, но если повторится, донесу отцу приору.
Бруно поспешил в капеллу. Там при свете немногих свечей шло всенощное бдение. Патер заунывно читал молитвы, певчие подтягивали сонными голосами. Фелипе с удивлением заметил, что многие молящиеся – и монахи и ученики – спят стоя. Через полчаса ученики вернулись в дортуар.
Фелипе долго не мог забыться. Но лишь только начали смыкаться веки, как новый колокольный звон и новый вихрь мечущихся фигур мигом сдули с него сон. На этот раз Бруно успел выбежать со всеми вместе.
Сосед одобрительно кивнул ему:
– Привыкаешь? Старайся, не то трудно тебе придется!
– А это какая служба?
– Ну, я вижу, ты совсем зеленый! Это – утреня!
Отстояв утреню, ученики прибрали постели, подмели пол и отправились в умывальную. Едва они успели привести себя в порядок, как колокол снова погнал их в церковь.
Долговязый, веснушчатый и рыжий Сальваторо Ронка, сосед Фелипе по нарам, не мог без смеха смотреть на вытянувшееся от удивления лицо Фелипе.
– Скис? Держись, ты нашей жизни только краешек попробовал. Стой, а где я тебя, друг, видел?
При свете утра школяр внимательно всматривался в лицо нового товарища и вдруг вспомнил:
– Это ты шел позади молодой еврейки, что собирались крестить в Санта-Марии Инкороната?
– Я, – потупившись, ответил Бруно.
– Она была твоя невеста?
– Да…
– Понимаю…
И он пожал руку Фелипе. Сочувствие простодушного парня вызвало слезы на глазах Бруно.
– Не горюй, друг, – сказал Сальваторо. – Сюда каждого из нас горе привело. Тебя как звать?
– Филиппо Бруно. А тебя?
– Меня Сальваторо Ронка. Слушай, Липпо, будем дружить?
– Как ты сказал?!
Бруно дикими глазами смотрел на Сальваторо. Тот даже перепугался:
– Да что с тобой, Липпо? Ты весь побелел!
– Ты говоришь «Липпо». Но так звала меня только она…
– Прости, друг, я не знал, что тебе это тяжело. Буду звать тебя Фелипе.
– Нет, нет, не надо. Пусть это напоминает мне о ней…
После церковной службы учеников развели по классам. Бруно посадили в старшую группу, рядом с Сальваторо, и оба были этому рады.
Начался урок латыни. В класс вошел дон Аурелио Нарди, унылый маленький монах с лысой головой. В руке он держал ферулу, и Бруно улыбнулся, вспомнив свой первый урок латинского языка в пансионе Саволино.
Вскоре Фелипе убедился, что знает больше учителя, но, не желая обидеть маэстро, отвечал нерешительно, с запинками. Но и такие ответы выдвинули Бруно на первое место в классе. Остальные ученики знали очень мало, а Сальваторо приводил учителя своими ответами в совершенное отчаяние.
Дон Аурелио то и дело подзывал Сальваторо и колотил ферулой по его жестким ладоням. Возвращаясь на место в четвертый или пятый раз, Ронка проворчал:
– Рук жалко!
– Болят? – сочувственно спросил Фелипе.
– Да не моих рук, – ответил добряк, – рук дона Аурелио жалко. Ведь будут же болеть после урока: помахай столько ферулой!
Когда кончился урок, Сальваторо уважительно сказал:
– Слушай, Липпо, а ты по этой самой латыни здорово навострился! Небось «Pater noster» наизусть знаешь?
Фелипе промолчал.
Скудно позавтракав рыбой с макаронами, школяры снова двинулись в церковь слушать «третий час», а затем краткую мессу. Во время мессы мальчики-причетники прислуживали патеру: подавали предметы богослужебного обихода, в нужный момент звонили серебряным колокольчиком. Должность причетника – низшая в церковной иерархии,[117] и каждый, готовившийся к духовной карьере, должен был ее пройти. Ученики внутренней школы отбывали эту повинность поочередно.
После мессы группа занималась риторикой. Тех, кто плохо усваивал риторическую премудрость, преподаватель наказывал розгами.
Едва кончился этот урок, как неумолимый колокол снова призвал всех молиться: служился «шестой час».
