своего дома сидел майор Трофим Агеич Рукавицын в халате и вязаном колпаке. Левую руку Трофим Агеич запустил в горшок с пшеном, в правой держал дымящуюся трубку.
– Цып-цып-цып! – кричал комендант хрипловатым баском, разбрасывая пшено веером.
На зов майора бежали хохлатые пестрые куры. Рукавицын с удовольствием наблюдал, как хохлатки клевали пшено. Засаленный турецкий халат распахнулся на круглом брюшке майора. Одна туфля свалилась с его ноги.
– Цып-цып-цып, тютеньки! Цып-цып-цып, кудахтоньки!..
Лицо Трофима Агеича выдавало в нем любителя выпить. Багровый нос с фиолетовыми жилками, одутловатые щеки, подстриженные щетинистые усы и мутные глаза. Лет Рукавицыну было за полсотню.
На лавочке дремал жирный черный кот с белой отметиной на груди в виде звезды. За важный вид и звезду кота прозвали Сенатором. Сенатор был любимцем коменданта, как и куры-хохлатки.
От калитки садика послышались шаги. Майор обернулся.
– А-а… Кулибаба… – протянул он. – Время как пролетело! Слава богу, и обедать скоро.
Старший тюремщик Семён Кулибаба подошел к скамейке. Был он высок, сутуловат и в шестьдесят лет обладал еще большой силой.
– Желаю здравствовать, ваше благородие! – вытянулся тюремщик.
– Здравствуй, Семён! – отвечал майор.
Лицо тюремщика болезненно сморщилось.
– Та я ж скiльки разiв просыл ваше благородие, шоб вы меня нэ кликали Семёном. Якiй я Семён, колы я вовсе Сэмэн…
Серые глаза Кулибабы с притворной мольбой уставились на коменданта.
Трофим Агеич расхохотался, довольный шуткой: она повторялась каждый день.
– Ну-ну, Сэмэн, не сердись! С докладом?
– Так точно, ваше благородие!
– За курчонками погляди. Пойду переоденусь.
Майор встал. Трубка повисла на ремешке. Трофим Агеич молодцевато выпрямил грудь и плечи. Его фигура, ожиревшая от безделья, еще не утратила строевой выправки. И неудивительно: много лет тянул солдатскую лямку захудалый дворянин Трофим Рукавицын до первого офицерского чина.
Как только Трофим Агеич двинулся в дом, кот проснулся и, задрав хвост, поспешил за хозяином.
Вскоре Семен вошел в кабинет коменданта и стал навытяжку у порога. Майор сидел за столом. Его полную фигуру облекал мундир, перелицованный четыре года назад и уже потертый на локтях. На столе лежала рапортичка, которую комендант ежедневно заполнял со слов тюремщика.
Над головой майора висел портрет императрицы Елизаветы Петровны.
Семен почтительно кашлянул:
– Чулок стягните, ваше благородие!
Майор схватился за голову. Он был смешон, сидя под царским портретом в мундире, застегнутом на все пуговицы, с трубкой на боку и с чулком грязно-бурого цвета на макушке. Трофим Агеич торопливо сдернул колпак, обнажив порядочную лысину.
– Так что, ваше благородие, во вверенной вам тюрьме усе обстоить благополучно. Арэстантiв по списку тридцать пьять, налицо тридцать пьять…
Покинувший Полтавскую губернию четырнадцатилетним парубком в год баталии со шведом, Кулибаба до сих пор мешал русскую речь с родной украинской.
– Происшествий не было?
– Так точно, были, ваше благородие! У двадцать седьмой камере монах повесився.
– Что ж ты, пень тебе в глотку, молчишь?
Семен объяснил:
– Так он же не вмер. Оттерли его. Лежить та на стенку глаза лупить, ваше благородие!
– Почему он повесился?
– Не можу знать, ваше благородие! Казав, тоска одолела…
– Еще что?
– А больше ничего. Тiльки что из девьятой усе заговаривается… Чи спятил, чи еще ни?
– Ох уж этот мне Приклонский, – с досадой сказал майор. – Надоел с жалобами. Все думает, он персона. Нет, коли у палача в руках побывал, о вельможестве позабыть надо. Буйствует?
– Та ни… Тихесэнько сидить, очи зажмурiв. И усе Евангелием на кого-сь замахивается…
– Пусть его сидит. А буянить станет – связать и в подвал. Хлеба не давать!
– Слухаю, ваше благородие!
– Ну, все?
– За провьянтом надо посылать, ваше благородие! Подъели продухт вчистую…
Рукавицын нахмурился. Экономию от провиантских сумм он считал своей неоспоримой статьей дохода. Трофим Агеич сидел в задумчивости.
– Вот что, Сэмэн… Насчет провианту доложишь на той неделе. Да, да… в среду… или… нет, в четверг.
– Не дотягнем, ваше благородие!
– Надо дотянуть, надо! – И майор вышел из кабинета.
…Всем, знавшим Рукавицына, майор казался простоватым человеком, этаким солдафоном, которому ведом только строевой устав. Но внешность часто бывает обманчива. Под простоватой внешностью Трофима Агеича скрывалась большая хитрость, уменье пользоваться обстоятельствами. Это доказывала самая история назначения Рукавицына на должность коменданта Ново-Ладожской крепости.
Когда после смерти последнего начальника тюрьмы подполковника Шевцова эта должность освободилась, капитан Рукавицын находился в Петербурге по служебным делам. О смерти Шевцова Трофим Агеич узнал от брата жены, чиновника Тайной канцелярии. Трофим Рукавицын и Данила Щербина- Щербинский тут же решили, что преемником Шевцова должен стать Рукавицын. Дело было нелегкое, и в ход пошли все средства.
На выгодную должность нашлось немало соискателей, и, чтобы взять над ними верх, требовалось большое искусство. Это искусство Трофим Агеич проявил в полной мере. Он посетил видное лицо, от которого зависело назначение, безудержно ему льстил, простодушно распространялся о необоримом желании послужить матушке-государыне в качестве ее сберегателя от нарушителей законов, говорил о ранах, полученных за долгую и верную службу престолу, и о том, что ему, заслуженному боевому офицеру, пора бы отдохнуть на белее спокойном посту… После его ухода на столе видного лица будто бы нечаянно остался кошелек, туго набитый червонцами…
В эти же хлопотливые дни Данила Григорьевич Щербина-Щербинский представлял по начальству многочисленные доносы на конкурентов Рукавицына. Выходило так, что один запятнал себя непростительной трусостью в бою, другой хулил Тайную канцелярии, не считая ее деятельность высокополезной, у третьего не оказывалось надлежащей строгости в характере… Так были опорочены все соперники Трофима Агеича, и он получил желанную должность с производством в чин майора.
Но к новому месту службы Рукавицын явился с пустым карманом: едва хватило денег расплатиться с извозчиком, доставившим его и жену в Новую Ладогу.
Утрату сбережений, сделанных за долгие годы службы в полку, надо было наверстывать, и Трофим Агеич рьяно принялся за это. Он экономил на всем: на пропитании узников, на отоплении камер и даже на скудном пайке солдат тюремного гарнизона…
Дошло до того, что заключенные стали вспоминать о времени, когда комендантом тюрьмы был подполковник Шевцов, как о мифическом золотом веке, хотя покойный отнюдь не блистал мягкостью характера.
Капитал Трофима Агеича быстро возрастал, но он ходил в засаленном мундире и поношенном парике и вечно жаловался на безденежье. Однако власть имущие лица в Тайной канцелярии аккуратно получали от него положенные приношения, и он слыл у них примерным службистом.
Глава вторая
Князь Приклонский
В Ново-Ладожскую тюрьму посылали людей, обреченных на пожизненное заключение.
