горелым и кислым. Стало очень жарко, и жар этот, сухой, тягучий, накатывал вязкими волнами. В горле запершило, на глаза навернулись слезы.
Коридор неожиданно кончился, и я ощутил себя муравьем, попавшим в духовку. Мы стояли в огромном цеху, дымном и гулком. Полумрак скрадывал расстояние и размеры предметов. Сказочными драконами клокотали пузатые печи, адским пламенем полыхали топки. С лязгом прокатился состав вагонеток, увлекаемый небольшим уродливым паровозиком. Трещали ременные приводы станков. Вспыхивали фейерверки искр. Тускло блистали бока медных болванок, сложенных в высокие поленницы. Кран, похожий на уэллсовский марсианский треножник, притащил из мрака зубастый ковш с рудой и вывалил ее в печь.
– За мной идите! – прокричал провожатый, и мы, прижимаясь к черным, покрытым жирной сажей стенам, пошли через весь цех, то и дело оступаясь и спотыкаясь. Вокруг ревела на разные голоса промышленная преисподняя. Цендорж втянул голову в плечи, опасливо озираясь. Я неожиданно ощутил в душе гордость – даже без электричества, без умных машин и квалифицированных специалистов люди смогли почти что с нуля создать необходимый для выживания научно-технический потенциал.
Узкая крутая лестница привела нас к медной двери под самой крышей. Хасим с важным видом открыл ее, посторонился, пропуская нас. Первое, что я увидел, войдя в небольшую комнату, заставленную столами и стеллажами, – лист бумаги на стене. На нем не очень ровно, но со старанием было выведено: «Работай. Твоя старость спросит тебя, где была твоя молодость».
Сидевшие за столами люди поднимали головы, с удивлением смотрели на нас. Знакомые лица, приветственные возгласы. Франческа Кьянци, располневшая, в бесформенном балахоне, подошла, улыбаясь. Хасим молча вручил ей бумагу, выписанную во дворце, поклонился и ушел.
– Где же вы были, Клим? – не дожидаясь ответа, Франческа, продолжая улыбаться, повела нас через анфиладу комнат. – Здесь у нас конструкторское бюро, инженерная служба, химическая лаборатория… А это кабинет Зигфрида.
Шерхель, увидев нас, выпучил глаза и с криком: «О, майн гот!» – бросился обниматься. Он тоже изрядно прибавил в весе, отпустил пышные усы с подусниками и вообще выглядел солидно, как и подобает министру.
– Милый, я пойду – нужно закончить чертежи ходовой части, – проворковала Франческа. Немец поцеловал ее, кивнул:
– Конечно, дорогая.
Я усмехнулся, подмигнул Шерхелю.
– А ты, смотрю, времени не терял.
– Э, Клим, время терять нельзя ни в коем случае. Мы уже второго ждем. Сыну, Эрику, два года исполнилось.
– Поздравляю.
Зигфрид, вдруг спохватившись, принялся усаживать нас, гаркнул в крохотное окошечко:
– Грета! Чаю, бутербродов!
Повернул к нам сияющее лицо.
– Ну, рассказывайте!
– Ты бумагу-то почитай сперва, – остудил я его гостеприимный пыл.
– Бумагу-бумагу… Плевать мне на бумагу! Знаю я уже, что там. Вы мне сами скажите – что было? Чего не было? Все-таки столько времени прошло…
В комнату, плавно покачивая крутыми бедрами, вплыла дородная дама с пышной прической, внесла поднос, стрельнула глазами.
– Мой секретарь, Грета, – отрекомендовал ее Шерхель, взмахом руки отпустил заинтересованно застывшую было женщину. Когда дверь за ней закрылась, вполголоса сказал: – Не моей волей поставлена. Я знаю это – и терплю. Вот так теперь мы живем, Клим. Ну, так ты будешь говорить?
Я вкратце рассказал ему про наше путешествие, опустив только «объект зеро». Шерхель внимательно слушал, помешивая ложечкой в стакане. Когда я закончил, воцарилась тишина, нарушаемая лишь еле слышным здесь заводским шумом.
– Досталось вам… Макарова жалко…
Он вдруг вскочил, лицо налилось кровью. Стукнув кулаком по столу, рявкнул:
– Фердаммтэ шайсе! Проклятая жизнь!
В кабинет заглянула обеспокоенная Грета. Шерхель едва не бросил в нее стакан. Дверь захлопнулась.
– Успокойся, Зиг. Давай лучше расскажи, что тут у вас случилось за эти годы, – я старался держаться спокойно, но после вспышки ярости немца мне тоже очень захотелось от души врезать кому-нибудь по физиономии.
– Погоди, Клим. Успеется. Давайте-ка выпьем, друзья. За упокой души Макарова выпьем. За таких людей обязательно нужно пить…
Шерхель подошел к стене, из которой торчало несколько разнокалиберных трубок – не то переговорных, не то пневмопочтовых, подставил стакан, повернул вентиль, и по кабинету поплыл давно забытый мною запах.
– Шнапс! Сами делаем! – оскалился немец. – Давайте стаканы, парни. Ну, за Игоря. Пусть земля ему будет пухом…
Шнапс упал в желудок зажигательной бомбой. Я закашлялся, пытаясь заесть жуткое сивушное послевкусие. Рядом с надсадой кашлял Цендорж.
– Э-э, простите, неразбавленный… Я сам такой предпочитаю… – растерялся Шерхель.
– Ладно, не дети, – прохрипел я, вытирая выступившие слезы. Мы молча ели бутерброды. Потом осоловевший Цендорж заплетающимся языком попросил разрешить ему поспать. Мы уложили монгола на диване, а сами выпили еще по чуть-чуть.
Отдышавшись, я отставил стакан и посмотрел на Шерхеля:
– Ну, рассказывай. Как вы докатились до жизни такой? Что за война? Почему Борчик – командующий? И вообще…
И Зигфрид начал рассказывать, время от времени понижая голос до шепота. Говорил он, как обычно, короткими, рублеными фразами, а когда волновался, то и дело вставлял в речь немецкие слова.
– Вы улетели в конце января, да? Ну, недели три ничего такого не происходило. А в начале марта люди заметили на орбите движущиеся звезды. Все очень радовались – наконец-то. Шайсдрек! Нет ничего хуже обманутых надежд… В один прекрасный день в небе появилось белесое такое пятно. Пятно, а вокруг сияние. Нашлись знатоки, объяснили – так бывает, когда продавливают гравитационный колодец. Народ чуть с ума не сошел от восторга. Два дня колодец этот опускался. Наконец светящийся столб уперся в поверхность планеты, возле реки это было. Он метров сто двадцать в диаметре, весь переливается. Мы встречу торжественную подготовили, люди собрались, даже уголовники пришли. Дорожку выложили медными плитами к зданию Сокола, добровцы построились, все принарядились. Те, кто в ВКС служил, мундиры и комбинезоны почистили, остальные так… А день солнечный, ясный. Праздник был, понимаешь, Клим? Праздник…
И вот опускается в колодце высокий серый диск. Чернышов его сразу признал, сказал нам, что это большой десантный бот повышенной живучести типа «Архелон». Когда бот лег на грунт, там, наверху, отключили колодец. И сразу наружу полезли солдаты, сотни полторы, не меньше. Все в защите, со штуковинами странными в руках. Я таких никогда не видел. Лускус объяснил, что это пулевое оружие, оно раньше на Земле в ходу было. Нам бы, шайскерлям, уже тогда понять надо было, что они не в гости пожаловали, ну да все себя как дети вели! Еще бы, столько ждали, так надеялись…
Солдаты оцепили бот, оружие на изготовку держат. И выходит к нам этакий говнюк, небольшого роста, но тоже весь в композиционной броне, в шлеме и с пулевой винтовкой в руках. Глазами туда-сюда – зырк, зырк. А народ кричит, напирает. Госпожа Анна подошла, все по форме, откозыряла, докладывает, мол, жители планеты Медея в лице коменданта колонии майора Морозовой приветствуют долгожданных спасителей и избавителей. И спрашивает – с кем имею честь?
Говнюк этот аж подпрыгнул. И орать начал – вы что, майор, белены объелись? Какие жители, какие спасители? На Медее должен находиться лагерь для особо опасных преступников, а я, дескать, генерал
