– Зиг, ну их всех к бесу. Что было дальше?
И Шерхель продолжил свой рассказ:
– Поначалу они нас не трогали. А потом началось – набеги, диверсии, похищения детей…
– А детей-то зачем?
– Все просто. Они похитили двадцать семь малышей, и Сычев объявил: если родители хотят увидеть своих чад живыми и здоровыми, то должны переселиться на территорию империи и принять имперское подданство.
– И что? Вы отпустили родителей?
– Конечно. Тут и обсуждать было нечего, – Шерхель махнул рукой. – Да что там говорить! Чжао Жэнь им ракеты делает, у них теперь армия в шесть раз больше нашей. Кавалерия, пехота, передвижные ракетные батареи… Мы, конечно, тоже без дела не сидим, но расклад не в нашу пользу. Сильно не в нашу. Был момент, года полтора назад, когда мы закрепились в степи, создали несколько укрепленных поселений, вышли к океану, начали строить сеть дорог, видел небось. Бронепоезда вон построили, взрывчатку мощную научились делать…
– А порох? Если бы у нас был порох, то…
– Знаю, знаю! Если бы у мельника были рога, он был бы чертом. – Зигфрид вернулся к столу. – Да, мы теоретически можем скопировать и наладить производство пулевых винтовок. И свои образцы разработать – тоже не проблема. А вот порох… Не дается он нам. Смешно, шайсе, очень смешно! Мы не в состоянии вновь изобрести то, что на Земле изобрели чуть ли не до нашей эры.
– Погоди, Зиг. Я же явственно видел пушки на бронепоезде! Они чем, святым духом стреляют?
Шерхель иронически посмотрел на меня, отхлебнул из стакана, утер выступившие слезы и ответил:
– Это паровые пушки, Клим. Стреляют разрывными снарядами, которые выталкиваются из ствола паром. Бьют по максимуму на пять сотен шагов. Оружие неплохое, но с ракетами свободников не сравнить.
– А как же…
– Слушай! – перебил меня немец. – Я устал. Я устал говорить и устал вспоминать. Давай напьемся, а? Надеремся, как настоящие швабы, будем орать песни и топать ногами! Не могу я больше говорить обо всем об этом. В дерьме мы. По уши. И точка.
Я посмотрел ему в глаза и кивнул:
– Давай, Зиг. Давай напьемся и будем орать песни. Наливай!
И мы наливали. И пили. И пели. И говорили, и разговор наш всякий раз возвращался к одному – что делать? Мы спорили, орали друг на друга и едва не подрались, а может, и подрались…
…Часа через три, когда запасы шнапса истощились, мы собрались покинуть гостеприимный кабинет Шерхеля.
– Ночевать будешь у меня, – заплетающимся языком прошамкал Зигфрид.
– А как же… – я указал на мирно похрапывающего на диване Цендоржа.
– О твоей желтопузой обезьяне позаботится Грета, – похабно ухмыльнулся Шерхель.
– Дурак ты! Цендорж мне жиз… жизнь спас! – гораздо громче, чем надо, сказал я. – Из… извинись немедленно!
– Ах, простите меня великодушно, желтопузая обезьяна! – Немец бухнулся на колени и церемонно поклонился спящему Цендоржу. Я было наладился дать ему по шее, но вот дал ли? В памяти моей тут зияет обширный провал, а следующее «включение» происходит уже в доме Шерхеля. Я, практически трезвый, в гордом одиночестве сижу на балконе, смотрю на серебряный диск Аконита, и в голове моей, как мошкара у лампы, толкутся злые и невеселые мысли.
Я никогда не верил в плохое. Весь мой жизненный опыт встает на дыбы, когда я впадаю в уныние. Я верю в лучшее, верю в удачу, в сказку, в чудо, наконец.
Когда наш посадочный модуль падал в бирюзовый воздушный океан Медеи, когда меня, оглушенного, со сломанной ногой, тащил прочь от горящего модуля Лускус, когда я валялся в бреду между жизнью и смертью, а ногу раздирала адская боль, когда над нашей колонией нависла угроза голода, когда хрустальные черви пошли через Перевал, готовые пожрать всех, когда мы ползли по горным сыпучим снегам, когда хоронили Игоря – словом, во все те моменты, когда безносая стояла за моим левым плечом с занесенной косой, я верил в лучшее.
Но всему на свете есть предел. Ничто не вечно, и даже само время когда-нибудь закончит свой неумолимый бег. Наверное, тогда и наступит конец света, Армагеддон, Рагнарек, Дагор Дагоррат.
Лично для меня он наступил вот сейчас. С тех пор, как я очутился на Медее, в череде этих опаленных безжалостным светом Эос дней и осененных призрачным Аконитом ночей, я беспрестанно надеялся и верил в благополучный исход.
Всё. Веры больше нет, как нет и надежды. Мы стоим на самом краю пропасти, и даже не нужно делать последнего шага – узкая полоска земли, отделяющая нас от бездны, сама собой осыпается, приближая нас к роковой развязке.
Чтобы выжить, нам придется шагнуть назад. Логика событий неумолима. Мы, люди с планеты Земля, мнящие себя венцом творения, природного ли, божьего ли – не суть, ныне поставлены перед выбором: или погибнуть такими, как мы есть, или попытаться выжить ценой деградации, ценой возврата в жуткое, первобытное прошлое, где прав тот, кто сильнее, где человек человеку всегда волк.
И мы понимаем, что в конечном итоге самый сильный волк пожрет остальных волков и станет властелином над овцами. Но сможет ли он, почувствовавший, а то и полюбивший вкус мяса и крови, остановиться и стать для овец добрым пастырем?
Нет. Я уверен – такое невозможно. А значит, он начнет терзать овец со всей новоприобретенной яростью, терзать до тех пор, покуда они сами не превратятся в волков и не набросятся на своего мучителя. А затем все повторится вновь, а потом еще и еще раз, до тех пор, пока Медея вновь не станет необитаемой планетой.
Думаю, это случится довольно скоро. Нас не так уж и много, чуть больше полумиллиона человек, многие из которых – стерилы. Здоровая тяга к мирной, созидательной жизни, семейные ценности и воспроизведение себе подобных, почитание материнства, культ ребенка – вот что спасет нас. Но вместо этого, едва только мы осознали, что отныне предоставлены сами себе, как началась грызня. Грызня, закончившаяся настоящей войной…
С такими невеселыми мыслями я и заснул. Длинный, бесконечно длинный день закончился.
8 декабря 2207 года
Утром меня разбудил Цендорж.
– Клим-сечен, поднимайтесь! Надо идти!
– Как… как ты меня нашел? – удивленно пробормотал я, озираясь. После шерхелевского шнапса голова гудела, точно колокол, и почему-то невыносимо ломило зубы. Лежал я на плетеной кушетке, укрытый мягкой прыгуньей шкурой. За открытой балконной дверью виднелась стена, огораживающая заводские корпуса.
Цендорж хитро улыбнулся.
– Зачем искать? Добрые люди сказали. Я ночью проснулся – никого нет. Потом женщина пришла. Все рассказала. Утром солдат письмо принес. Я письмо взял, сюда принес.
Чертыхнувшись, я взял у него серый конверт, кривовато склеенный из «самолепленной» бумаги местной выделки, распечатал, пробежал глазами по ровным строчкам:
И лихой росчерк внизу.
Улыбнувшись – все же хорошо, когда о тебе помнят и тебе верят! – я отправил Цендоржа выяснять, что такое Два Брата и Горная республика, а сам наскоро умылся, домработница Зигфрида накормила меня завтраком, и я отправился на завод разыскивать Шерхеля.
Я шел к воротам, а мимо меня тянулась вереница повозок, доверху груженных тюками и ящиками. Хмурые возницы на вопросы не отвечали, а сопровождающие караван стражники злобно зыркали на меня
