ее губах играла презрительная улыбка.
– Стой! – Шерхель рванулся вперед, но солдаты скрестили древки копий.
– Я свободна-а! – пропела Патриция и шагнула вниз. Кто-то заплакал, многие непроизвольно вскрикнули.
Звонкий голос девушки долго звенел над Обрывом, потом оборвался, и несколько черных чаек резко спикировали вниз.
– Ду гейст мир ауф ди айер! – прорычал Зигфрид мне в лицо и, не оборачиваясь, пошел прочь от Обрыва. Следом за ним потянулись и пришедшие поглазеть на казнь.
Я присел на камень, сорвал какую-то былинку с желтоватыми листьями-иголками, повертел в руках. За спиной зашуршали шаги.
– Она, девица-то эта, с начальником путалась, – прозвучало над головой. Я обернулся, вставая. Передо мной застыла низенькая пожилая женщина, толстая, круглолицая, с маленькими воспаленными глазками. Судя по великоватой кирасе и каске, она была из батальона Кермен.
– Что-что? – переспросил я.
– Да я говорю, что эта… она с начальником старым спала. Ну, с тем, который сбежал. – Женщина усмехнулась. – Уж не знаю, как там у них все было, свечку не держала, но ходила она к нему часто. Как ночь – так бежит.
– С начальником – это с Иеремией Борчиком?
– С ним, с ним. Мы по соседству жили, на Третьей улице. Это еще до войны было…
– Хорошо… – Я кивнул. – Идите. Спасибо.
Женщина ушла. Цендорж топтался поодаль. Шелестела трава. Кричали черные чайки. После того, что рассказала мне толстуха в каске, настроение мое, и без того далеко не радужное, стало совсем отвратительным. Остро захотелось напиться до скотского состояния, лишь бы забыть к чертовой матери все: и балку над Обрывом, и долгий крик, и эту войну, и «объект зеро», и Медею, и всё, всё, всё…
От мрачных мыслей меня отвлек знакомый вой, нарастающий в небе. Я вскочил и отчетливо увидел темные сигары ракет, много ракет, точно отпечатанных на фоне облаков. Вот они поднялись над Перевалом, зависли в верхних точках своих траекторий – и устремились вниз. Над плоскогорьем уже звенели колокола тревоги, отрывисто хрипели ротные рожки и батальонные горны.
– Клим-сечен, – Цендорж тронул меня за плечо. – Уходить надо. Прятаться надо. Убьет.
И мы пошли, а потом побежали, стараясь выбирать низинки и распадки между холмами. Вокруг гремели взрывы, свистели осколки, и земля сыпалась сверху, подобно странному сухому дождю. Добравшись до широкой штольни, вырытой горняками Шанье, – это было начало будущего убежища, – мы укрылись в ней, отойдя подальше от круглой дыры входа.
В штольне, уходящей под холм метров на тридцать, всюду лежали груды земли, пахло сыростью и гарью. Десятка два рудокопов звенели кирками, несколько факелов освещали их, блики огня играли на потных мускулистых телах.
Горбун Шанье, заметив нас, подошел, поздоровался и, предвосхищая мой вопрос, сказал:
– Работаем. Через день начнем бить боковые штреки, потом будем рыть помещения.
Я задал несколько уточняющих вопросов, а сам все прислушивался к тому, что происходит снаружи. Там продолжали грохотать взрывы, и даже здесь, в штольне, ощущались колебания почвы, а с низкого потолка сыпалась земля. Похоже, что свободники решили не скупиться и стереть колонию с лица Медеи. С ужасом представив, что будет, если сдетонирует взрывчатка, заложенная под заводские корпуса и другие здания, я попрощался с Шанье и вместе с Цендоржем выбрался наружу.
На плоскогорье точно разверзся ад. Ракеты сыпались с неба, взрывы бухали не переставая. Дым и пыль заволокли все кругом, забивая нос и глаза.
– Плохая война, – сказал Цендорж. – Нас бьют, а мы – нет. Плохая война…
Мы вернулись в штольню, подавленные и растерянные. Точнее, подавленным и растерянным был я, Цендорж же налился мрачной злобой и беспрерывно ругался.
– Собаки! – кричал он, грозя кулаком земляному своду. – У вас кровь зайцев, ваши матери бесплодны, ваши дети трусливы, ваши жены…
– Прекрати, – поморщился я. – Давай лучше поспим. Когда обстрел прекратится, нужно будет собрать военный совет…
Взрывы грохотали до самого вечера. Лишь с наступлением сумерек свободники взяли тайм-аут, но я вовсе не был уверен, что они на сегодня закончили.
Мы с Цендоржем выбрались из штольни и поднялись на холм. Я огляделся и непроизвольно вскрикнул. Между лимесом, Домом Совета и заводом земля зияла множеством воронок, госпитальные укрепления напоминали развалины какого-то археологического памятника на олд-мамми, школа была практически уничтожена, у Дома Совета обвалилось все южное крыло.
Менее прочего пострадал завод. Видимо, свободники имели на него виды, а переданная несчастной Патрицией Уилсон информация позволила им направлять ракеты с исключительной точностью. От взрывов лишь покосились ворота и часть стены, ограждающей заводские корпуса.
Зато так тщательно подготовленные узлы нашей обороны – паровые орудия, катапульты и прочее – оказались практически уничтожены. Светосигнальщица, видимо, успела сообщить врагу координаты, а вот мы не успели, да и не догадались переместить нашу артиллерию на новые позиции.
Плохо, плохо мы умеем воевать. Точнее – совсем не умеем…
Я быстрым шагом, почти бегом, бросился к Дому Совета, на ходу пытаясь убедить себя, что это еще не разгром, что эти трудности мы тоже преодолеем, как преодолевали все предыдущие. Мысль моя летела впереди меня: «Мы зароемся в землю, мы переведем в подземные мастерские производство оружия и возобновим выпуск взрывчатки. Сотни, тысячи мин встанут на пути свободников! Инженеры и арбайтеры Шерхеля сделают паровые геликоптеры, и армады наших винтокрылых машин будут обрушиваться на головы врага, сея смерть и порождая ужас в сердцах уцелевших! Мы не сдадимся. Я не сдамся! Война до победного конца, война до последнего человека. Здесь, на плоскогорье, когда-то ставшем нашим счастливым берегом, нашим новым Отечеством, мы разобьем врага…»
В таком вот взвинченном состоянии я и ворвался в Дом Совета. Меня встретили потные и злые оборонцы, вытаскивающие из-под развалин тела погибших. В помещениях всюду валялись осколки и мусор. С помощью Цендоржа поставив на ножки перевернутый стол, я уселся и велел собрать данные о погибших.
Через полчаса начали прибывать порученцы от командиров подразделений, и вскоре от моего воинственного настроения не осталось и следа. Наши потери оказались чудовищно огромными – дневной обстрел унес жизни свыше семисот человек.
– Если так пойдет дальше, свободникам вовсе нет нужды штурмовать Перевал, – сказал я, открывая военный совет. – Они перебьют нас на расстоянии…
Перед тем как начать говорить, я около часа сидел и мучительно размышлял. В итоге я принял решение, но мне было нелегко объявить о нем остальным.
Нас, людей, на Медее очень мало. Если сравнивать с другими заселенными человечеством планетами, то просто крохи, жалкая горстка, способная лишь на одно деяние – выжить. Есть закон Форусаки-Челищева, согласно которому любая колония жизнеспособна лишь тогда, когда она имеет весь спектр активных членов общества и полную, гармоничную социализацию. Для этого необходимо не менее миллиона человек, а в идеале пять – пять с половиной миллионов. Иначе развитие пойдет однобоко, начнут появляться внутриобщественные кланы, и ничем хорошим это не закончится.
Наша ситуация изначально была осложнена отсутствием технологий, малой численностью и уже существовавшими внутри нашего общества кланами. Но все же мы могли бы постараться построить тут, на Медее, полноценную колонию. Могли бы, а вместо этого начали войну.
Мы не имеем право убивать, уничтожать друг друга, хотя бы потому, что не знаем, каким будет наше завтра, какой мир мы оставим детям. Я не пишу «нашим детям» только из-за того, что у меня их нет и никогда не будет. Но в глубине души я считаю всех детей на Медее своими. И когда мы вытаскивали из-под обломков хижин детские тела, мне было так же больно, как их родителям.
Но не только все это заставило меня принять то решение, которое я готовился озвучить на военном совете.
