– Ты чего? – спросил я.
– А ты чего? – Игорь улыбнулся еще шире. – Я же говорил тебе: «Тут все не так!» Забыл?
– Да, но я…
– Ладно, пустое, – Макаров согнал с лица улыбку. – Ты вот чего… Постарайся как можно скорее найти Меченого и расскажи ему про «объект зеро». Это очень важно!
– Да кто он, это твой Меченый?! – заорал я… и проснулся.
Стояли сумерки. Свистел ветер. Похрапывал в стороне Цендорж. А внизу, на опушке леса, там, где мы вчера гоняли альб, стояли люди. Много, пять-шесть десятков, людей в черных плащах…
По-крабьи, боком, я переполз к Цендоржу, ткнул кулаком под ребра, зашипел в ухо:
– Ти-ихо…
Монгол, унесенный на крыльях сна в ему одному ведомые дали, наверное, в родные степи, вернулся с берегов Керулена удивительно быстро. Секунду назад он еще расслабленно лежал в ложбинке между камнями, но после моего тычка тут же собрался, приоткрыл глаза и огляделся.
– Нашли, Клим-сечен? Э-э, плохо.
– Да уж чего хорошего. Давай, цепляй барахло – уходить будем.
И мы поползли, стиснув зубы. Прятались за камнями, выбирали расщелины и трещины, вжимаясь животами в каменную крошку. От свободников по прямой нас отделяло не более двухсот пятидесяти метров, и я постоянно ждал – вот, вот сейчас кто-нибудь из этих, в черных плащах, заорет, радостно приплясывая: «Вон они, вон!»
Но – обошлось. Уползя по косогору на восточную сторону Сонной горы, мы поднялись на ноги и перевели дух.
– Ну, друг Цендорж, теперь ноги в руки – и бегом! – скомандовал я, и мы рванули с места, ориентируясь на Квадратный утес.
У скалы с красной стрелой остановились – переобуться, распределить поклажу. Цендорж наковырял в трещине между камнями земли, смешал в ладони с водой и получившейся грязью аккуратно замазал указатель – авось издали свободники не заметят.
Когда все уже было готово и мы, побросав часть ненужных вещей в пропасть, собрались выступать, монгол вдруг побледнел и тихонько завыл, с силой ударяя себя кулаками по лицу.
– А-а-а, деревянная голова! А-а-а, овечий ковяш! Глаза мои каменные, куда смотрели…
Оказалось, что, когда мы уползали по склону, Цендорж не заметил и оставил на камнях котелок, тот самый, по которому я стучал, разгоняя альб. Если свободники обнаружат его, то все, пиши пропало. Народу у них много, и обшарить небольшую Сонную гору им труда не составит.
В любом случае мы должны торопиться. Нас ждут безымянные горные хребты и отроги, в которых без спутниковой карты и навигационных систем сам черт ногу сломит.
И мы поспешили. Вновь хрустел под подошвами камень, мешки давили на плечи, тихонько звякало и стукало обмотанное тряпками оружие, булькала вода во флягах.
Когда Сонная гора осталась позади и, миновав курумник, мы поднимались по уступам протяженного скального сброса, вдали зарокотал боевой барабан свободников, но что это был за сигнал, кому он предназначался и что значил – мы так и не узнали.
Горы Медеи. Как отличаются они друг от друга. У меня еще совсем свежи воспоминания о горах Экваториального хребта. И сравнивая те голые, искусственно-стерильные пики, геометрически правильные скалы и отвесные каньоны со здешними ломаными, перекореженными, щебнистыми вершинами и заваленными угловатыми глыбами серого камня ущельями, я понимаю лишь одно – на этой планете действительно «все не так».
3 января 2208 года
Ночью было очень холодно. Мы натянули на себя все, что нашли в мешках, но все равно мерзли. Костер развести не из чего, а кроме того, дым может выдать нас. Уверенности, что погоня отстала, нету никакой, хотя я совершенно не представляю, как можно суметь отыскать что-то в этих каменных джунглях.
Утром, стараясь придерживаться направления, указанного красной стрелой, начали подъем к седловине перевала. Слева темнеет горная вершина с косо срезанной макушкой, справа нависает заснеженный горный исполин не менее четырех тысяч метров в высоту. Эскимос, уже довольно прилично отдалившийся от нас, будет повыше, но он не производил на меня такого мрачного, давящего впечатления.
Я назвал этот пик Викингом, а его соседа со срезанной вершиной – Сырной Головой. Если горы не обидятся на нас за такие имена и все пойдет как надо, к ночи мы поднимемся на перевал и обнаружим там каменный крест, который Шерхель называл мартехольцем.
Вспомнив о Зигфриде, я вздохнул, но тут же взял себя в руки. Сейчас главное – уйти от погони, отыскать монастырь, разузнать дорогу в Горную республику, добраться туда, найти Акку, Чернышова, всех остальных и попытаться объяснить им…
А, собственно, что я хочу объяснить? Что воевать глупо, а убивать нехорошо? Что благое дело наведения порядка обернулось элементарной борьбой за власть? Что на Медее действует еще одна сила, и мы должны беречь каждого человека, потому что не исключено – нам придется схлестнуться с истинными хозяевами планеты?
Да, наверное, именно это я и должен сказать. И скажу. Если мы дойдем…
4 января 2208 года
Живший много сотен лет назад француз Ларошфуко как-то сказал: «Судьба кажется слепой лишь неудачникам». Наверное, он прав. По крайней мере, моя судьба совершенно точно слепа.
Мы стоим на перевале. Истукан мартехольца высится перед нами. Крест сработан из грубо обтесанных камней и уже успел обрасти фестончатым оранжевым мхом. У его подножия лежит несколько позеленевших лезвий от звенчей, цепочки, женские витые браслеты, какие-то кожаные мешочки и деревянные коробочки. Видимо, все это оставлено паломниками, проходившими здесь до нас, в благодарность или в качестве жертвы.
Нам мартехольц не помог. Свободники каким-то непостижимым образом выследили нас; их черные фигуры мелькают в полукилометре ниже по склону, хотя нас они пока еще не видят. Можно было бы попробовать уйти, но с перевала отчетливо видна лежащая за ним небольшая долина, зеленая, покрытая рощами и лугами, посредине которой сереют постройки монастыря. Мне почему-то очень не хочется, чтобы свободники увидели его.
Поэтому я сейчас отдам свои тетради Цендоржу, и мой ординарец пойдет по скалистому гребню на запад, к Викингу. Мы оба надеемся, что спустя какое-то время ему удастся спуститься в монастырскую долину, а потом попасть в Горную республику и передать мои записи Акке.
Я же пойду навстречу своей слепой судьбе, вниз по склону, с высоко поднятыми руками. Мне еще никогда не приходилось сдаваться в плен, но что-то, не иначе как генетическая память, подсказывает мне, что это стыдно и мерзко. Однако иногда приходится пройти и через такое…
Надеюсь, что когда-нибудь я сумею возобновить свой дневник. Лет через сто после Ларошфуко жил в Германии граф Христ фон Бенцель-Штернау, который как-то заметил: «Не каждый человек – Цезарь, но у каждого есть свой Рубикон».
Мой – перейден. Прощайте…
5 января 2208 года
Возвращаюсь к своим записям. С момента моего пленения свободниками прошло три дня. Три страшных, напряженных дня, которые перевернули все с ног на голову – и расставили все по местам. Но не буду забегать вперед. Поскольку дневники вернулись к своему хозяину, за что большое спасибо моему верному Цендоржу, я продолжаю свои записи, по мере сил воспроизводя все те события, что произошли со мной в последнее время.
Итак, 5 января я сдался в плен свободникам. Но оказалось, что это не просто свободники, а специальный отряд (они называли себя «Легион Смерти») под командованием некоего Каракурта. Да, да, того самого Йена Ван-Варенберга из Пенемюндского лагеря. Человека, национальность которого Лускус еще тогда, в первый день после катастрофы, обозначил как «ублюдок». Кстати, в свой легион Каракурт подбирал бойцов под стать себе…
Это были очень странные люди. Странные до, как говорил один мой знакомый, «страшности».